Бертран Рассел - Завоевание счастья

Любовь воспринимаемая, а не отдаваемая, порождает это ощущение уверенности, но следует отметить, что главным источником последней выступает все-таки любовь взаимная. Строго говоря, не только любовь, но и восхищение провоцирует подобный эффект. Лица, чье ремесло заключается в умении восхищать публику, будь то актеры, проповедники, ораторы и политики, постепенно начинают все больше зависеть, образно выражаясь, от аплодисментов. Когда они получают достойное своих заслуг общественное признание, их жизнь наполняется счастьем; когда этого не происходит, они впадают в недовольство и эгоизм. Общая добрая воля немалого числа зрителей и слушателей является для них тем же самым стимулом, каким для других оказывается «сконцентрированная» любовь немногих.

Ребенок, которого любят родители, воспринимает их любовь как непреложный закон природы. Он не задумывается на сей счет, хотя эта любовь крайне важна для его счастья. Он размышляет о мире вокруг, о приключениях, которые ему уже выпали, и о более захватывающих приключениях, которые ожидают его по мере взросления. Но за всеми этими внешними интересами прячется ощущение того, что родительская любовь оберегает его от неприятностей. А вот ребенок, по какой-либо причине лишенный родительской любви, вырастет, скорее всего, боязливым и скучным, преисполненным страхов и жалости к себе, неспособным весело и бодро исследовать окружающий мир. Такой ребенок может уже в поразительно раннем возрасте предаваться мыслям о жизни, смерти и человеческой судьбе. Он становится интровертом, поначалу впадает в меланхолию, а в конечном счете обретает мнимое утешение в той или иной философской системе или религии.

Но мир представляет собой чрезвычайно хаотичное образование, где обилие приятного и неприятного проявляется в случайной последовательности. Стремление же сформулировать некий свод правил для упорядочивания мира есть, по сути, признак страха, своего рода агорафобия, то есть боязнь открытого пространства. В четырех стенах библиотеки робкий ученик чувствует себя в безопасности. Если ему удастся убедить себя в том, что вселенная в равной степени уютна, он будет ощущать почти аналогичную уверенность и выходя наружу. Такой человек, получая больше любви, станет меньше бояться реального мира, и ему не придется воображать некое идеальное мироздание, где уместны те или иные воззрения.

Но далеко не всякая любовь способствует развитию и поощряет предприимчивость. Сама воспринимаемая любовь должна быть здоровой, крепкой, а не боязливой, требовать совершенства, а не просто внушать уверенность (хотя, конечно, последнее обстоятельство действительно немаловажно). Робкая мать или няня, постоянно предостерегая детей относительно потенциальных угроз, внушает им мысль, что любая собака непременно кусается, а любая корова бодлива; эта опека делает детей трусливыми и заставляет их думать, что безопасно лишь рядом с матерью или в непосредственной близости от няни. Для чрезмерно властной матери такая трусость ребенка может оказаться вполне приемлемой: ведь она желает его зависимости от себя, а не учит его справляться с проблемами окружающего мира. В этом случае ребенку, пожалуй, будет даже хуже в итоге, чем если бы его вообще не любили. Привычки ума, сформировавшиеся в первые годы жизни, сохранятся, вероятно, до конца дней. Многие люди, влюбляясь, ищут себе уютное убежище от мира, такое, где ими наверняка будут восхищаться, когда они не вызывают восхищения, и восхвалять, когда они недостойны похвалы. Многим дом служит спасением от жестокой правды, от осознания того, что их собственные страхи побуждают искать общества тех, кто сумеет развеять их тревоги и опасения. От своих жен такие мужчины ждут того же, что получали от неразумных матерей, но почему-то удивляются, обнаруживая, что жены относятся к ним как к детям, которые так и не повзрослели.

Выявить наилучшую разновидность любви непросто, ибо очевидно, что во всякой любви налицо толика защиты и покровительства. Мы вовсе не безразличны к страданиям и обидам людей, которых любим. Но, думаю, предвосхищение бед, в отличие от деятельного сострадания, когда бедствие действительно случается, должно играть в любви как можно меньшую роль. Страх за других лишь на йоту лучше страха за себя. Более того, очень часто он маскирует собой собственнические чувства. Люди надеются, что попечение о страхах обеспечит им более полную зависимость от кого-то. Перед нами, разумеется, одна из причин того, почему мужчинам нравятся робкие женщины: покровительствуя им, мужчины как бы устанавливают над ними свою власть. Доля внимания, которую способен привлечь тот или иной человек без ущерба для себя, зависит от его характера: упорный и предприимчивый в состоянии вынести многое, а от боязливого чудес стойкости ожидать не приходится.

Воспринимаемая любовь вообще-то двояка. До сих пор мы рассуждали о ней в связи с уверенностью и безопасностью, но во взрослой жизни она призвана служить еще более важной биологической цели, а именно – родительству. Неспособность вызывать сексуальное влечение – существенный недостаток для любого мужчины и любой женщины, поскольку тем самым они лишаются величайших радостей из тех, которые предлагает нам жизнь. Почти наверняка это обстоятельство рано или поздно покончит с любовью к жизни и обернется замыканием в себе.

Впрочем, достаточно часто некие ранние несчастья в детстве формируют те черты характера, которые препятствуют обретению любви во взрослом возрасте. Быть может, это замечание более справедливо в отношении мужчин, а не женщин, поскольку женщины в целом склонны любить мужчин за характер, а вот мужчины склонны любить женщин за облик. Тут следует отметить, что мужчины оказываются ниже женщин, ибо качества, прельщающие мужчин в женщинах, как таковые менее желательны в сравнении с качествами, прельщающими женщин в мужчинах. Но я, признаться, не уверен, что приобрести хороший характер проще, чем внешнюю красоту; так или иначе, женщины гораздо лучше осознают, какие действия им необходимо предпринять для обретения красоты, и гораздо охотнее их выполняют, нежели это делают мужчины для закалки своего характера.

До сих пор мы говорили о любви, направленной на человека. Далее я намерен обсудить любовь, которую сам человек направляет вовне. Она тоже двояка, и первая ее форма выступает, пожалуй, важнейшим воплощением жажды жизни, тогда как вторая представляет собой выражение страха. Первая видится мне вполне достойной восхищения, зато вторая сулит в лучшем случае утешение. Плывя погожим днем на корабле вдоль побережья, мы восторгаемся видами и испытываем удовольствие. Это удовольствие возникает целиком и полностью из контакта с внешним миром и не имеет ничего общего с насущными внутренними потребностями. С другой стороны, если корабль терпит крушение и до берега предстоит плыть, побережье приобретает новое значение: оно олицетворяет спасение, его красота или невзрачность уже совершенно не важны. Лучшая разновидность любви соответствует чувствам человека, чей корабль уверенно скользит по волнам, а худшая – чувствам человека, плывущего к берегу на обломке. В первом варианте любовь возможна, только пока человек чувствует себя в безопасности или, во всяком случае, не осознает грозящие ему опасности; во втором варианте, наоборот, любовь проистекает из ощущения уязвимости. Чувство, порожденное уязвимостью, куда субъективнее и эгоистичнее, чем его противоположность, поскольку того, кого любят, ценят за оказанные услуги, а не за внутренние качества. Однако я вовсе не утверждаю, будто такого рода любовь необходимо вычеркнуть из жизни. Фактически едва ли не всякая настоящая любовь сочетает в себе обе разновидности; пусть она не в состоянии справиться с ощущением уязвимости, но любовь снова пробуждает в человеке интерес к жизни, прежде подавленный страхами, реальными и мнимыми. При этом, признавая ценность любви для жизни, мы должны сознавать, что «эгоистичная» ее разновидность хуже другой, так как она опирается на страх, а страх есть зло (а еще она слишком уж ориентирована на себя). В лучшей разновидности любви человек мечтает о новом счастье, а не об избавлении от былых несчастий.