Бертран Рассел - Завоевание счастья

Чтобы обрести счастье в этом мире, особенно когда юность уже миновала, требуется воспринимать себя не как отдельного индивида, чей земной срок вот-вот закончится, но как часть потока жизни – в промежутке от зародыша до непознаваемого и непостижимого грядущего. Применительно к осознаваемому чувству, выраженному в определенных терминах, это, без сомнения, предполагает гиперцивилизованный и интеллектуальный взгляд на мир, зато, если брать смутную инстинктивную эмоцию, все будет примитивно и естественно, а гиперцивилизованным покажется ее отсутствие. Человек, способный на великие, замечательные достижения, оставляющие след в будущих эпохах, может утолить эту жажду жизни через работу, но для мужчин и женщин, не обладающих исключительными дарованиями, единственный способ заключается в детях. Те, кто позволяет своим «родительским» побуждениям атрофироваться, выпадают из потока жизни и тем самым подвергают себя немалому риску. Для них, за редким исключением, смерть означает конец всего. Мир вокруг им ничуть не интересен, а потому любые их деяния выглядят тривиальными и неважными. А если мужчина или женщина имеют детей и внуков, которых они любят в силу естественной привязанности, то будущее мира таких людей заботит – хотя бы в масштабах собственной жизни, и одной моралью или полетом воображения забота не ограничивается, но проявляется естественно и инстинктивно. Человек, чьи интересы расширяются до такой степени, далеко за пределы личного, способен, по всей вероятности, расширить их еще дальше. Подобно Аврааму, он будет тешить себя мыслью, что его семя наследует землю обетованную, пусть это случится много поколений спустя [83] Ср.: «И вторично воззвал к Аврааму Ангел Господень с неба и сказал: «Мною клянусь, говорит Господь, что, так, как ты сделал сие дело, и не пожалел сына твоего, единственного твоего, [для Меня,] то Я, благословляя, благословлю тебя и, умножая, умножу семя твое, как звезды небесные и как песок на берегу моря; и овладеет семя твое городами врагов своих; и благословятся в семени твоем все народы земли за то, что ты послушался гласа Моего» (Быт. 22: 15–18). . Эти чувства и мысли уберегают его от ощущения тщеты, которое в противном случае губит все и всяческие эмоции.

Разумеется, семья строится на том, что родители испытывают особую привязанность к своим детям, отличную от той, какую ощущают друг к другу или к прочим детям. Верно, что некоторые родители почти лишены родительской привязанности, и столь же верно, что отдельные женщины способны привязываться к чужим детям ничуть не меньше, чем к собственным. Тем не менее общепризнанный факт состоит в том, что родительская любовь есть особое чувство, присущее нормальному человеку в отношении своих детей, но не по отношению ко всем остальным людям. Эту эмоцию мы унаследовали от наших животных предков. К слову, объяснения Фрейда в данной связи кажутся мне недостаточно биологическими: стоит понаблюдать за самкой животного и ее потомством, и сразу бросится в глаза, что ее поведение принципиально отличается от поведения этой же самки рядом с самцом, который стал для нее сексуальным партнером. Тот же инстинктивный выбор, пусть в видоизмененной и менее выраженной форме, присутствует и среди людей. Если бы не эта особая эмоция, мы вряд ли нашли бы, что сказать о семье как институции, ведь детей вполне можно было бы передоверить попечению профессиональных нянек. При этом особая привязанность родителей к детям, если родительские инстинкты не атрофированы, важна как для детей, так и для самих родителей. Ценность родительской любви к детям заключается прежде всего в том, что это чувство надежнее и крепче едва ли не любого другого. Друзья ценят человека за конкретные заслуги, влюбленные поддаются очарованию; когда флер заслуг спадет, а чары развеются, дружба и любовь вполне могут испариться. Но на родителей нам привычно полагаться в непростые времена, в минуты испытаний, во время болезни – и даже в позоре, если у нас правильные родители. Нам, безусловно, приятно, когда нашими заслугами восхищаются, но большинству из нас хватает рассудительности и скромности, чтобы осознавать подводные камни подобного восхищения. А родители любят нас потому, что мы – их дети, и это неоспоримый факт, а потому рядом с ними мы чувствуем себя увереннее, нежели с кем-либо еще. В пору успехов их компания может показаться не заслуживающей упоминания, однако в пору неудач именно они нас утешают и ободряют, в отличие от остального мира.

Во всех человеческих взаимоотношениях очень просто обеспечить счастье кому-то одному, но намного труднее обеспечить его обоим. Тюремщик может получать удовольствие от мук заключенного; работодатель может наслаждаться унижением работника; правитель может радоваться тому, что правит подданными сурово; старомодный отец, несомненно, доволен, когда внушает сыну добродетель и хорошие привычки посредством розог. Но это все односторонние, если угодно, удовольствия; для второй стороны ситуация выглядит не слишком-то приемлемой. Мы постепенно начинаем осознавать, что в этих односторонних отношениях есть некая неудовлетворенность, что надлежащие человеческие взаимоотношения должны приносить удовлетворение обеим сторонам. В особенности это касается отношений родителей и детей, а в результате родители сегодня получают меньше удовольствия, чем раньше, зато дети страдают от родительского произвола реже, чем было заведено у предыдущих поколений. Не думаю, что существует какая-либо реальная причина, по которой нынешним родителям «положено» меньше радоваться детям, но очевидно, что сегодня в обществе укрепилось такое мнение. Вдобавок я не вижу каких-то специфических причин, по которым нынешние родители не в состоянии увеличивать долю счастья своих детей. Другое дело, что это, как и большинство равноправных отношений, к которым стремится современный мир, требует известной деликатности и мягкости, известного уважения к другим, то есть всего того, чего отнюдь не поощряет суровость обыденной жизни. Давайте же рассмотрим счастье родительства, сначала с биологической точки зрения, а затем с точки зрения того, каким оно может быть у родителя, обуреваемого чувствами, которые, как мы только что указали, должны распространиться в мире, одержимом стремлением к равноправию.

«Природное» удовольствие от родительства двояко по определению. С одной стороны, налицо ощущение экстернализации своего тела, продления жизни после телесной смерти, возможно, последующей экстернализации и даже относительного бессмертия благодаря зародышевой плазме [84] Немецкий зоолог и эволюционист А. Вейсман в 1890-х годах предположил наличие в половых клетках особой «наследственной» («зародышевой») плазмы. Эта гипотеза легла в основу вейсмановской теории неодарвинизма. . С другой стороны, налицо могущественная комбинация власти и нежности. Новорожденное существо беспомощно, само собою возникает желание ему помочь, причем это стремление выражает как любовь родителей к ребенку, так и родительскую жажду власти. Пока младенец воспринимается как беспомощный, привязанность к нему нельзя назвать сугубо бескорыстной, ведь перед нами проявление желания уберечь от невзгод частичку себя самого. Однако уже с первых лет жизни ребенка возникает конфликт между родительским стремлением к власти и заботой о благополучии ребенка, ибо власть до некоторой степени определяется установленным порядком вещей, но крайне желательно, чтобы ребенок как можно скорее научился самостоятельности, а это чрезвычайно неприятно для родителя, привычного к проявлениям своей власти. Отдельные родители остаются в неведении относительно этого конфликта и тиранят детей до тех пор, пока те наконец не взбунтуются. Но иные родители, осознавая конфликт, превращаются в жертв противоречивых эмоций. В этом конфликте родительское счастье растворяется. После всех забот, какими родители окружали ребенка, они вдруг обнаруживают, к своему ужасу и негодованию, что их жертвенность принесла совершенно неожиданные плоды. Они-то хотели вырастить солдата, а вырос пацифист – или наоборот, как в истории с Толстым, растили пацифиста, а отпрыск примкнул к черносотенцам [85] Так у автора; вероятно, имеется в виду «народность» Л. Толстого, которая европейцу вполне могла показаться агрессивной приверженностью традиции. (Любопытно, что в конце XX столетия то же обвинение по аналогичным основаниям отдельные западные интеллектуалы выдвигали в адрес Д. С. Лихачева, которого называли «отцом русского национализма».) А реальные черносотенцы, как известно, регулярно обрушивались на Толстого с нападками. .