Роджер Скрутон - Дураки, мошенники и поджигатели. Мыслители новых левых [litres]

Для описания права Дворкин применяет избыточную и обманчивую метафору «цепного романа», когда повествование продолжают многие авторы, преследующие общую цель создания единого и целостного произведения искусства. Следуя прецеденту, судья одновременно истолковывает то, что имело место в прошлом, и изменяет контекст интерпретации. Над ним довлеет необходимость воплощать и поддерживать «целостность» права. Иначе говоря, сохранять права и виды ответственности, закрепленные в законе сообществом. «Целостность» права – это в конце концов феномен того же порядка, что и юридическая личность сообщества, которому оно служит.

Выше было приведено обобщение этой теории, насколько я ее понял. А теперь переформулирую ее по-своему. Закон, как «мы» знаем, является не сводом правил, а традицией. Его значение заключается не в результатах, а в «смысле», который мы восстанавливаем посредством интерпретации. Кроме того, закон служит выражением юридической личности сообщества в его политическом аспекте. Закон фиксирует права, ответственность и – позвольте мне добавить, хотя Дворкин, конечно же, этого не делает – обязанности и передает их от поколения к поколению.

Отправление правосудия требует конкретных институтов, например независимости судебных органов и записи ранее принятых решений, которыми можно было бы руководствоваться. Но в еще большей степени он зависит от наличия определенного «духа общественности», порожденного разделяемой лояльностью людей. Последняя не является ни договорной, ни универсальной, а основана на признании общей судьбы, которая связывает граждан национального государства.

Если я отмечу, что такая теория права уже отстаивалась от имени политического консерватизма, то точно не для того, чтобы поставить под сомнение оригинальность Дворкина. Ведь то, как именно он приходит к данным выводам, на каждом этапе свидетельствует о выдающемся и плодовитом уме. Это нужно, скорее, для того, чтобы привлечь внимание к оторванности Дворкина ото всех интеллектуальных традиций за рамками англо-американской юриспруденции и аналитической философии. Он сильно сэкономил бы время своих читателей, если бы понял, до какой степени его выводы уже предвосхитили Смит, Бёрк, Гегель и де Местр. Для него это означало бы отказ от одного из излюбленных им амплуа – просвещенного либерала, которому еще нужно доказать, что интеллектуальный консерватизм вообще возможен. Но это привело бы Дворкина к осознанию чудовищного диссонанса между его защитой «нашей» правовой традиции и агрессивной пропагандой политических программ вроде обратной дискриминации, которые в настоящее время ее подрывают.

«Мы» Дворкина включает всех англоязычных либералов, хотя, возможно, не всех американских, за пределами прибрежных городов. Его примеры, как я уже отмечал, взяты из английского и американского права и обсуждаются в свете таких принципов общего права, как принцип судебного прецедента и stare decisis [36] Стоять на решенном (лат.). Принцип в англо-американском праве, согласно которому суды должны придерживаться решения, ранее принятого по аналогичному делу. – Примеч. пер. , хотя и без отсылки к важному различию между общим правом и правом справедливости. Правовые системы большинства стран мира, по крайней мере официально, не подчиняются этим принципам. Правовые системы многих европейских государств восходят к Кодексу Наполеона, в котором доктрина прецедента официально отвергается, по меньшей мере в той форме, в какой она принята в английских судах. Тем не менее в этих странах работают и закон, и системы апелляционных судов, созданные для защиты индивидуальных прав (хотя, возможно, не тех же самых прав, что заложены в общем праве).

Здесь мы видим принципиальную слабость того способа аргументации, к которому прибегает Дворкин. Он отстаивает свою позицию, как адвокат, изыскивающий возможность для применения очередной уловки, а не как философ, для которого ориентиром выступает универсальная истина. Дворкин никогда не упоминает ни о Кодексе Наполеона, ни о многих других кодифицированных правовых системах, которые создавались по его образцу. Он не говорит о римском праве, хотя оно содержит любопытные правовые средства, при помощи которых сложные дела можно увязывать с основным принципом. Не упоминает он и каноническое право – основу европейских систем уголовного правосудия. Не говоря уже об исламском праве, в котором присутствуют подлинное толкование и независимость судебной власти, хотя то, что возвещает закон, было передано через Пророка на все времена. Ну, и конечно же, Дворкин полностью опускает любое упоминание о коммунистическом праве – системе «социалистической законности», установленной Сталиным, где нет ни официальных прецедентов, ни сохраняемых записей о делах, ни независимости судов. А почему Дворкин никогда не упоминает о международном праве, наиболее противоречивом из всех претендентов на это гордое звание? Это все отклонения от нормы?

Если бы Дворкин рассмотрел хотя бы некоторые альтернативные правовые системы, то вынужден был бы сделать вывод, что «нас» меньше, чем он себе воображает, и нужна новая теория. Она должна охватывать большее количество явлений, иметь более богатый понятийный аппарат и в меньшей степени зависеть от односторонних примеров, которыми он нас кормит, нежели предлагаемая концепция. Но это показывает также то, что теория «интерпретации» Дворкина не столько настоящая философия права, сколько инструмент пропаганды, служащий, чтобы отнять американскую Конституцию у ее консервативных приверженцев. Вне контекста его роли защитника либеральных идеалов длиною в жизнь невозможно понять, ни как следует применять его теорию, ни в чем она на самом деле состоит.

Консерватор, столкнувшись с задачей разработки теории права, которая являлась бы чем-то большим, чем пропаганда, не удовлетворился бы понятием интерпретации, которая привязана к историческому контексту и, как представляется, явно предназначена для придания законной силы «политической морали» Рональда Дворкина. Консерватор бы начал с понятия, которое не играет у Дворкина никакой роли, – с понятия суверенитета. Верховная власть государства подразумевает легитимное право добиваться послушания. Для тех, кто, как Гоббс, Гегель и де Местр, заглянул в бездну, это sine qua non правопорядка, состояние, с которого начинаются мирные и основанные на консенсусе отношения. Ни террор, ни его институционализированная форма в тоталитарном государстве не бросают тени на империю Дворкина. Дворкинский человек – это создание, уже должным образом управляемое законом и надежно оберегаемое умными юристами от наиболее неудобных указаний последнего. Его «политическая мораль» почти целиком состоит из прав и притязаний и плохо согласуется с идеями долга и подчинения. Когда же дело доходит до того, чтобы сражаться за свою страну, он может прибегать к спасительной поправке о гражданском неповиновении. Когда консерваторы пытаются навязать свою угнетающую мораль в вопросах секса, брака и абортов, этот человек всегда с легкостью обнаруживает право на то, что хочет сделать, благодаря «интерпретации» услужливых либеральных судей.