Владислав Дегтярев - Барокко как связь и разрыв [litres]

Если современность означает власть и главенство разума (как полагали в более счастливые времена), отсчитывать ее нужно от научной революции и ее героев.

Но, возможно, наша уверенность в том, что Галилей и Паскаль, Ньютон и Лейбниц близки и понятны нам, также есть иллюзия, следствие того, что они были включены в школьный позитивистский канон XIX века на правах создателей и предшественников той самой современности, к которой мы имеем честь принадлежать. Поэтому мы интуитивно полагаем, что интеллектуалы эпохи барокко думали так же, как мы (или как современные ученые), т. е. были, в современном смысле слова, рациональны и доверяли небылицам про драконов и единорогов ничуть не более, чем наши современники, читавшие Карла Поппера.

Разум разумен везде, говорит отец Браун в рассказе Г. К. Честертона «Сапфировый крест», и мы с радостью ему верим и заранее готовы предположить, что он должен быть разумен не только везде, но и всегда. Может быть, единорогов не существует, уже от своего имени замечает Честертон в книге о Фоме Аквинском, но предположение о том, что у двух единорогов столько же рогов, сколько у одной коровы, окажется безупречно логичным и истинно научным.

Схоласты, – рассуждает он, – принимали на веру сведения о единорогах и саламандрах, но использовали их не как факты, а как материал для логических выкладок. Они говорили: «Если у единорога один рог, то у двух единорогов столько рогов, сколько у одной коровы», а это верно, даже если единорогов не существует 64 64 Честертон Г. К. Святой Фома Аквинский // Честертон Г. К . Вечный человек. М., 1991. С. 292. .

Как же тогда быть с явлениями и персонажами, находящимися в противоречии с изящной картиной торжества ratio в самых причудливых вселенных? Астрология Кеплера или библейские штудии Ньютона худо-бедно вписываются в прогрессистскую картину мира, хотя бы на правах анахронизмов или заблуждений гениев. Что ж, бывает. Гениям, так же, как простым смертным, свойственно заблуждаться, а рядом с теми, кто приближает будущее (как сказал бы наш добрый позитивист XIX века, этакий Сеттембрини), всегда найдутся маргиналы, живущие в прошлом.

Должен ли вызывать удивление тот факт, что Джон Ди (1527–1609), разговаривавший с ангелами герметист, был современником Галилея? Но здесь можно вспомнить, что современниками (и даже почти ровесниками) были во всем противоположные Сведенборг (1688–1772) и Вольтер (1694–1778); к тому же никто не утверждает, что интеллектуальная традиция должна быть единой, а образ эпохи может сводиться к какой-то однозначной формуле.

Все эти сомнения неизбежны при попытках хоть как-то разобраться с фигурой Кирхера и с его вкладом в культуру барокко. С одной стороны, многое из того, чем он занимался, составляет самую суть мировоззрения века Бернини и Кальдерона, с другой – легковерие и, рискнем сказать, легковесность Кирхера не делают ему чести на фоне Декарта и Паскаля.

Начнем с очевидного – с биографии.

Атаназиус Кирхер (1602–1680) был младшим современником Галилея (которого ни разу ни упомянул в своих работах) и старшим современником Лейбница (с которым состоял в переписке). Однако ни литературный стиль галилеевского «Диалога о двух главнейших системах», ни «Монадология» Лейбница не мешают нам причислить их к создателям той современности, в которой мы живем. Кирхер – явление другого порядка, странное и причудливое.

Те, кто о нем пишет, обычно начинают свой рассказ с упоминания автобиографии, написанной Кирхером в преклонном возрасте. В ней этот барочный self-made man приписывает все свои успехи покровительству высших сил, не только сохранивших его невредимым во всех детских шалостях и в перипетиях Тридцатилетней войны, но и способствовавших его перемещению из немецкой провинции (а он происходил из городка Гайза в Тюрингии) в интеллектуальный центр католической Европы.

Математические способности Кирхера проявились очень рано, как и интерес к восточным языкам. По условиям места и времени, молодой немецкий католик с ярко выраженной склонностью к наукам должен был почти неизбежно вступить в орден иезуитов. Юность Кирхера совпала с началом Тридцатилетней войны, поэтому он вынужден был сменить несколько учебных заведений и несколько мест работы, а потом и вовсе покинуть Германию. По воле орденского начальства Кирхер оказался в Авиньоне, где вошел в круг Николя Фабри де Пейреска (1580–1637) – интеллектуала и антиквария, увлекавшегося древней историей. Когда орден направил Кирхера ко двору императора (которому был нужен придворный математик на место, освободившееся со смертью Кеплера), Пейреск употребил все свое влияние, чтобы это назначение не состоялось. В результате Кирхер переехал в Рим, откуда почти не выезжал до конца жизни. Он заведовал собственным музеем (Museum Kircherianum), классифицируя артефакты и натуралии, привезенные иезуитами со всех концов мира, и писал свои бесконечные книги.

Впрочем, одно примечательное путешествие Кирхер все-таки совершил: он сопровождал обращенного в католичество немецкого князя в его поездке на Сицилию и к госпитальерам на Мальту. Во время этой поездки Кирхер спускался в кратер Везувия, который незадолго перед тем извергался, что обеспечило нашего героя впечатлениями и умозаключениями для написания одной из известнейших книг.

Вспомним, как Гилберт Хайетт истолковал тот образ неправильной жемчужины, от которой произошло название стиля и эпохи: она представляет собой «сферу, в каких-то местах вытянутую и раздутую, кое-где на грани разрыва, но не распавшуюся на фрагменты. Потому „барокко“ значит „красота, но почти покинувшая пределы контроля“» 65 65 Highet . Op. cit. . Точно так же интеллектуальные увлечения Кирхера, на наш вынужденно дистанцированный взгляд, составляют чисто барочное единство, балансирующее на грани распада или, по словам Т. С. Элиота, взрыва.

Как нам кажется, фигура Кирхера слишком своеобразна, а его творчество чересчур демонстративно и замысловато, чтобы отнести его к какой-то из общеупотребительных в наше время категорий. Прежде всего – человек эпохи модерна не может быть одновременно естествоиспытателем и гуманитарием. Мишель Фуко в «Словах и вещах» показывает неразделенное знание о текстах и объектах внешнего мира, которое очень скоро стало казаться странным и устаревшим: так, сочинения Альдрованди, полные легенд и чудовищ, вызывали недоумение у Бюффона 66 66 Фуко М. Слова и вещи. СПб., 1994. С. 75–76. Жорж-Луи Леклерк, граф де Бюффон (1707–1788) – французский натуралист, автор 36-томной «Естественной истории» (1749–1788). . Но и это еще не всё. Даже для того чтобы считаться ученым, Кирхер не только слишком легковерен, но и до неприличия (как нам видится из нашего прекрасного далека) увлечен эстетической подачей своих умозаключений.