Владислав Дегтярев - Барокко как связь и разрыв [litres]

воплощающая окружающий нас воздух, который включает в себя и облака, и дождь, и росу, и спокойствие небес, и их гнев. <���…>

I. Она – воздух, дарующий жизнь и здоровье всем животным.

II. Она – воздух, дающий плодородие земле.

III. Она – воздух, движущий море и делающий мореплавание возможным.

IV. Она – воздух, питающий искусственный свет, свет лампы или факела, противоположный и солнцу, и всепожирающему пламени.

V. Она – воздух, передающий вибрации звука 287 287 Ibid. .

Чего в этом списке, к сожалению, нет, так это того воздуха, с которого мы начали, воздуха, участвующего в осуществлении нашей способности зрения. Впрочем, читатель Рескина сможет убедиться в том, что признаки такого воздуха распределены по всем пунктам этого странного каталога.

Естественнонаучные знания середины XIX века занимают в построениях Рескина такое же место, как и цитаты из Гомера, хотя и в своеобразно стилизованной форме, словно у составителей средневековых бестиариев. Поэтому мы можем только удивляться, не пытаясь причислить данное сочинение к какому-то определенному жанру. «Хотя греки ничего не знали об углекислоте, им было известно, что деревья питаются воздухом», – замечает автор, объясняя своим слушателям роль и положение Афины в природе вещей 288 288 Ibid. P. 48. . Афина не только дарит оливковое дерево городу, названному в ее честь, она еще усыновляет Эрихтония, который становится родоначальником земледелия и основателем царской династии в Аттике. Но Эрихтоний – наполовину змей, и девушки, случайно увидевшие его младенцем, сходят с ума от испуга.

Почему-то тема чудовищности и божественного как объединяющего противоположности и в силу этого становящегося (хотя бы в наших глазах) чудовищным, Рескина совершенно не занимает. Им владеют совсем другие страхи.

Позже, в «Грозовой туче», он будет намекать на возможность бунта первоэлементов против человека и, соответственно, на близость последних времен:

В представлении современной философии, – говорит Рескин-проповедник, – мир есть единый Космос, в котором дифтерия так же естественна, как и песня, а холера – как пищеварение. По моему мнению, лишь укрепляющемуся со временем и с опытом чувства и знания, Земля, будучи подготовленной для человека, управляется силами здоровья и болезни, первой из которых помогают человеческое трудолюбие, благоразумие и благочестие; силам же разрушения дозволено одерживать над человеком верх, когда он погрязает в праздности, глупости и зле 289 289 Ruskin J. The Storm Cloud of the Nineteenth Century. P. 48. .

Однако ход времени продолжится и после Рескина, а вот количество чудовищного в мире значительно возрастет, и случится это уже очень скоро.

Поскольку именно Афина была хранительницей той свечи, которую Рескин в конце столетия видел чадящей и угасающей, следовало бы сказать о том, что она уходит из мира у нас на глазах и вместе с ней нас покидают разум и здоровье, которым суждено смениться чем-то иным.

Возможно, с точки зрения Рескина, мы оказались подобны старинным экорше, неупокоенным мертвецам, которые еще не знают, что они умерли.

Воздушной истине и мудрости, воплощенной у Рескина в фигуре Афины, противостоит воздушный и облачный обман Гермеса. А там, где обман, мы неизбежно вспоминаем истории о превращениях, записанные для нас Овидием и время от времени возрождающиеся в культуре.

О чем свидетельствуют барочные метаморфозы всего во всё, все эти ускользающие от нас Дафна и Филира, Прокна и Анаксарета? Свидетельства ли это меланхолии или все же ностальгии? Нам представляется, что они относятся к ностальгии, поскольку меланхолия строго индивидуальна и основана на чувстве дистанции, т. е. на невозможности прикосновения, предполагающей, однако, возможность рассказа об этой невозможности. Повторим, что мы считаем меланхолию визуальной и языковой практикой, в то время как ностальгия есть практика тактильная и потому инфантильная, как желание достать луну с неба.

Получается, что метаморфоза показывает нам невозможность удержать что-либо и тщетность надежд дважды войти в один и тот же поток, поэтому ее можно считать основой модернизма.

Маршалл Берман напоминает о том, что Ницше и многие другие авторы XIX века говорят о двойственной, даже постоянно двоящейся современности, которая постоянно отрицает самое себя, иронизирует над собой и играет с невозможностью синтеза противоположностей. Это романтическое и глубоко индивидуальное восприятие современного мира, опасности которого носят не физический, а интеллектуальный характер, и главная из них – опасность утратить критическое мышление, разучиться каждую минуту подвергать сомнению самые основания своих убеждений. Двадцатый век, однако, не выдерживает столь высокой степени напряжения всех человеческих сил и скатывается в плоскость идеологий. И похоже, первыми идеологами, стремящимися к простым решениям, были футуристы, недовольные сложностью человеческой натуры, прежде всего – психологией.

Кирилл Кобрин в статье о Л. Я. Гинзбург сопоставляет ее «безупречное мужество» аналитика с таким же безупречным мужеством эстета, свойственным Михаилу Кузмину. То, что Кобрин пишет о Кузмине, настолько интересно и значительно, что заслуживает длинной цитаты:

Несокрушимый каркас Кузмина-эстета – это не просто «что-то такое декадентское». Главный принцип его устройства – отсутствие столь важной части, как «психология»… У Кузмина, как и у всех людей, была «психика», но «психология» – система, часть механизма мышления и поведения – отсутствовала начисто. Не равнодушие, не эмоциональная тупость, не покушение на пошлую роль белокурой бестии, а просто отсутствие, и точка. То есть ее не было оттого, что она вообще не была там предусмотрена; в этом пункте сама личность М. А. совпадала со своим веком, с эпохой модернизации. Не было никакой психологии у Джойса, Пруста, Кафки (да-да, Кафки!), Беккета, Генри Миллера персонально. В сочинениях некоторые из них создавали мощные психологические системы <���…> но смотрели они на психологию со стороны, анализировали вчуже, использовали в качестве художественного объекта, который можно превратить во что-то иное… Оттого-то они, включая Кузмина, и называются «титанами модернизма»: не просто большие <���…> а титановые, непробиваемые, не поддающиеся ржавчине 290 290 Кобрин К. Человек двадцатых годов: Случай Лидии Гинзбург // Кобрин К. Modernité в избранных сюжетах. М., 2015. С. 195. .

О титанах и титаническом миропорядке очень выразительно написал Ф. Г. Юнгер в «Греческих мифах». Этот миропорядок не предполагает психологии, поскольку он весь – природа, ее неосознанное увядание и возрождение. Мы вправе назвать этот мир миром абсолютной естественности. Пытаясь определить, что может быть противоположностью такого первобытного состояния, точнее – пытаясь подобрать определение для состояния абсолютной искусственности, мы будем вынуждены обратиться к понятию декаданса.