Тейшейра де Пашкуайш - Искусство быть португальцем

Песенник и творение Камоэнса составляют два нерушимых основания нашей Нации. Как только Молодёжь поймёт их, подчинив им свой дух, совершив глубокую политическую, экономическую, религиозную и литературную реформу, в которой нуждается Отечество, чтобы воспрянуть живым и определённым от иностранной тошноты, в которой оно увядает и теряет рассудок, тогда мы снова станем Кем-то…

И наши поэты находятся в согласии с народной поэзией. Их элегический лиризм, начиная с Бернардина и до Антониу Нобре, является отстранённым и туманным: себастьянистким. Внутри него парит тень Моря, Приключение в своём рассвете печали, искушение Дальним и Тайной.

И его любовь – это саудоистическая любовь, мучительный культ женщины, обожествляемой в отсутствии [58], о которой размышляют сквозь слёзы, которые преобразуют материальное тело в образ памяти. Португальское сердце обожает изображение возлюбленной. Во внутреннем мистическом стремлении снимает с женщины покров материального и смертного и восхищается ею в душевном экстазе или в состоянии саудаде.

Этот любовный платонизм, это смутное возвышенное понимание вещей в их нематериальной первичной чистоте придаёт божественную тонкость лирическому произведению Нации и является знаком её саудоистической религиозности. Поэтому все наши настоящие лирики являются одновременно и мистиками. Они обожествляют Любовь, дематериализуя её объект посредством его изъятия из чувственной реальности.

Это понимание Женщины одушевляет наш культ Богородицы, которая очеловечивается и становится ближе к нам, когда держит Младенца Христа на руках или же когда окаменевает в горе у Креста. Она – целомудренная Жена и самая любимая Мать, душа Семьи, духовный человек от Бога:

Саудоистический идеализм, в котором укореняются дух и материя, жизнь и смерть – это и есть наш подлинный мистицизм.

Это – сущность нашего Христианства.

В народном языке естественно расцветает союз души и её чувств с ландшафтом. Этот союз столь живой, что в выражениях живы ещё некоторые слова, полные ощущения детства и умершие уже в словарях.

Поэтому народный язык обладает большим родством с божественным Словом, чем язык образованных людей. Это голос крови и земли. Красочные выражения простых людей полны характерных вещей, которые они выражают! Как всё живо в их фразах! Как плачут виноградные лозы, когда их ранят, как смеются цветы в апреле, как парят туманы над гаванью в декабре!

Народный язык чаще использует слово «удалённый» (remoto), чем «находящийся на расстоянии» (distante); не знает слова «уединение» (solidão), но знает «отшельничество» (ermo). Его высочайшая чувствительность к Тайне, создательнице подлинной тёмной Мифологии, у которой, как у Юпитера, есть Страх, предпочитает слова туманные, потому что идея отшельничества – это затенённая идея уединения, а идея нахождения на расстоянии – идея более ясная, чем удаление.

Бездна реки, уста долин, мёртвые часы ночи, утренний туман – таковы народные выражения таинственного и драматического мироощущения, и они легко понимаются в сути себастьянистской легенды [60].

Мёртвые часы ночи имеют очертания: они мертвенно-бледны, их лики молчаливы, они проходят мимо нас, одетые в тень. И вызывают страх!

И так же бездна и уста тут же рисуют нам мрачную и тёмную душу рек и долин.

Так обнаруживает себя власть воплощения, создающая облик Сокрытого, и в то же время возносящаяся через своё спасительное предназначение.

Саудоистическое понимание, чувствование вещей [61]шепчет разные выражения на народном Языке, раскрывая исходную материю нашего гения.

Гений языка есть духовная сущность, исходящая из его непереводимых слов. Ее можно передать лишь в более или менее определённых выражениях.

В португальском языке есть некоторое количество очень выразительных и поэтому непереводимых слов, отражающих то самое интимное и характерное, чем обладает наша восприимчивость.

Но мы знаем ещё и известное слово, живущее благодаря религиозным началам, определяющим душу отечества.

Нам нет необходимости соединять разные обычные чувства португальцев для того, чтобы ими обрисовать их преходящий характер. Есть одно, которое определяет всё. Я говорю о Саудаде (Saudade).

Проанализируйте его, и вы сразу увидите элементы, его образующие: желание и память, в соответствии с Дуарте Нунешем де Леаном [62]; удовольствие и огорчение, следуя Гаррету [63].

Желание – это чувственная и весёлая часть Саудаде, а память показывает его духовный и скорбный лик, поскольку память включает в себя отсутствие чего-то или любимого существа, которое обладает духовным присутствием в нас.

Скорбь и боль одухотворяют желание, а желание, в свою очередь, материализуется в боли. Память и желание смешиваются, проникают взаимно друг в друга, образуя новое чувство, которое и есть Саудаде.

Через желание и через боль Саудаде представляет собой кровь и землю, из которых произошла наша Нация.

Так две этнические ветви, давшие начало латинским народам, встретились в Саудаде и, следовательно, в португальской душе в своём божественном духовном синтезе.

Посредством желания (желать – значит хотеть, а хотеть – значит надеяться) Саудаде – в силу природы желания – является также и надеждой, а посредством боли – также и памятью.

Но за рамками этого ясного и определённого аспекта Саудаде существует ещё его таинственный облик, смутный и неопределённый, который мы должны тщательно исследовать в других непереводимых словах, таких как remoto (отдалённый, дальний), ermo (уединённый, отшельнический), oculto (неведомый, таинственный, скрытый), luar (лунный свет), nevoeiro (туман, мгла), medo (страх), sombra (тень, мрак, тайна) и т. п. [64]

Гений нашего Языка – это особый дар, которым он должен выразить саудоистическое понимание живой и неживой Природы.

Лузитанский гений больше эмоционален, чем интеллектуален. Я утверждаю это и не обсуждаю. Когда какая-либо идея трогает, диалектика остается в стороне, она есть и не нуждается в доказательстве своей истинности.