Василий Налимов - Прошлое в настоящем

3. Термин «исихазм» также часто употреблялся как синоним термина «паламизм», т. е. системы богословских понятий, выработанной Григорием Паламой 26в процессе его полемики с Варлаамом, Акиндином и другими противниками. Эта система понятий включает утверждение о возможности реального, а не только интеллектуального, богообщения. Поскольку в ней также утверждается полная трансцендентность и непознаваемость божественной сущности, Паламе необходимо различение «сущности» от божественных «энергий», или личных «действий», в которых сама божественная жизнь передается «тварям» как личное божественное самооткровение (с. 294).

Основным отличием взглядов Григория Паламы от варлаамизма следует считать унаследованное Паламой от греческих отцов церкви учение об особой функции в человеке, определяемой как «духовный разум» или «образ божий», позволяющий иметь непосредственный «опыт бога», независимый от «созерцания тварей», а также учение Паламы о человеке как о цельном психо-соматическом существе; это учение отличается от платоновского идеализма, определяющего человека как «душу, содержащуюся в теле, как в тюрьме», и предполагает, что весь человек предназначен к общению с божественной жизнью. Бог стал плотью, чтобы сама плоть могла стать божественной (с. 296).

Для понимания сущности византийского и связанного с ним восточно-европейского средневекового искусства необходимо учитывать цельность мировоззрения, объединявшего и мысль, и искусство. Важным элементом этого мировоззрения было богословие образа, или «иконы», унаследованное от антииконоборческих споров VIII—IX вв. и основанное на самом главном пункте христианского учения: божественный Логос стал человеком, а тем самым стал и видимым, т. е. также изобразимым, не переставая при этом быть трансцендентным. Это основное положение определяло сущность образа и задачу художника: оно требовало от последнего некоего «умозрения в красках». Именно эта специфическая черта византийского искусства заменилась в искусстве западного Ренессанса независимыми автономными эстетическими исканиями (с. 300).

Паламитский исихазм отрицал платонический спиритуализм и учил о положительном значении тела: его идеалом было преображение , а не уничтожение плоти. Как общественно-культурное движение оно не могло рождать гениев искусства, но гениям Феофана и Андрея Рублева оно дало основное содержание и внутреннее вдохновение (с. 301).

Из этих высказываний об исихазме мы видим прежде всего, что средневековая русская культура молчания, о которой мы уже говорили выше, имела свои глубокие философские основания, уходящие далеко в глубь истории 27. Если мы отбросим терминологические особенности, то увидим удивительное сходство с гностицизмом [Jonas, 1958] – в обоих случаях стремление понять природу человека и получить знание внутренним путем. А дальше аналогия с учением йогов и дзеном: поиск психосоматических путей прямого, внелогического вхождения в континуальные потоки. Несмотря на различие путей, удивительная глубинная общность – откуда она взялась? Это могло бы быть предметом особого исследования. В историческом плане мы видим как бы два фокуса – Будда и Христос, от которых расходятся волны поиска внутреннего знания путем непосредственного проникновения в континуальное сознание; навстречу им пришел поток логического знания, зародившийся еще в Древней Греции, который потом стал сочетаться со знанием, извлекаемым из наблюдения и эксперимента. На распутье дорог возникла наша культура…

Можно, наверное, полагать, что каждая культура накладывает определенные ограничения на широкий спектр сознания человека. Развитие той или иной культуры – это развертывание участка спектра, проходящего через полосу пропускания того фильтра, который задает направленное развитие данной культуры. Изучение духовного облика различных культур – это попытка взглянуть на спектр человеческого сознания во всей его протяженности. Отсюда интерес к философской антропологии.

Перед нами книга Карлоса Кастанеды, где он пытается дать некоторое представление о миропонимании мексиканского колдуна – дона Хуана из индейского племени йаки 28. Автор книги – антрополог. Он пришел к дону Хуану, чтобы больше узнать о психотропных травах, играющих важную роль в той субкультуре, к которой принадлежит дон Хуан. Но колдун принял антрополога-исследователя в ученики – таково было указание, воспринятое им из глубин сознания. Опыт приобщения к миропониманию мексиканского колдуна Кастанеда описывает в трех книгах: первая The Teaching of Don Juan – эту книгу мы уже вскользь упоминали раньше; вторая – A Separate Reality и третья – Journey to Ixtlan, разбираемая здесь 29.

Отчетливо изложить миропонимание мексиканского колдуна практически невозможно. Во время бесед с антропологом дон Хуан неоднократно подчеркивает невыразимость своего миропонимания в словах. Он нередко произносит краткие, полные какого-то скрытого значения фразы, звучащие загадочно, как коаны дзен. В ответ на недоуменные вопросы антрополога дон Хуан не стремится логически развить свою мысль. Он поступает иначе – пытается создать ситуацию, в которой ученик внутренне – всем своим телом, а не разумом – смог бы понять то, что ему хотят передать. Иногда дон Хуан останавливается и говорит примерно так: «Подожди, сейчас ты еще слишком тверд, чтобы начать понимать». Книга Кастанеды собственно и посвящена описанию того психосоматического метода восприятия миропонимания, которому он учился у индейца йаки. Кратко передать этот опыт в словах абсолютно невозможно. Единственное, что можно сделать, – это как-то изложить исходные предпосылки мировоззрения, что-то сказать о путях подготовки к психосоматическому его восприятию и, что особенно интересно, провести некоторые сопоставления с другими, известными нам формами религиозного осознания мира.

Первая предпосылка – это понимание таинственности мира, благоговейное отношение к нему, чувство своей ответственности за пребывание в нем, ощущение кратковременности этого пребывания и вытекающее отсюда требование – не относиться расточительно к отведенному времени жизни. Вот, впрочем, и дословное высказывание самого дона Хуана:

…для меня этот мир сверхъестествен, потому что он огромен, фантастичен, полон тайн; я хотел убедить тебя в том, что ты должен чувствовать ответственность за пребывание в нем, в этом великолепном мире, в этой удивительной пустыне, в этом удивительном времени. Мне хотелось убедить тебя в необходимости научиться придавать значение каждому действию, потому что тебе предстоит пробыть здесь так недолго, слишком недолго, чтобы увидеть все его чудеса (с. 80—81).