Михаил Петров - Пираты Эгейского моря и личность.

Это исключение заслуживает внимания хотя бы уже потому, что слишком уж бьет в хлаза разница между нашими оценками на истинность и справедливость и оценками современников. Человек, написавший клеветнический донос на Фидия и ставший причиной его смерти, был, по нашим меркам, безусловным негодяем. Но как-то совсем не похоже, что он казался негодяем самим афинянам, большинству из них. Плутарх, во всяком случае, так описывает события после смерти Фидия: «Доносчику Менону народ (то есть народное собрание. - М.П.), по предложению Гликона, даровал свободу от всех повинностей и приказал стратегам заботиться о его безопасности» (Перикл, XXI). В наших нормах Менон, так сказать, стал персональным пенсионером, да и по нормам эллинским произошло то же самое: ему были оказаны те же почести, что и олимпионику - победителю в олимпийских играх, то есть грязное и гнусные, с нашей точки зрения, дело афинский народ расценил по каким-то совершенно непонятньм нам меркам.

Такую же странность мы обнаруживаем и в других суждениях современников по поводу происходящих у них на глазах событий. Не было в истории ни одного великого дела, которое не обнаружило бы в глазах современников своей теневой стороны. Перикл застраивает Акрополь, на тысячи лет определяя архитектурные вкусы и каноны Европы, а в народном собрании ему приходится выслушивать обвинения в использовании казны не по назначению, упреки в архитектурных излишествах: «Эллины понимают, что они терпят страшное насилие и подвергаются открытой тирании, видя, что на вносимые ими по принуждению деньги, предназначенные для войны, мы золотим и наряжаем город, точно женщину-щеголиху, обвешивая его дорогим мрамором, статуями богов и храмами, стоящими тысячи талантов» {Плутарх. Перикл, XII). Фемистокл, построив корабли, заложил основы военного, политического и экономического расцвета Афин, это не помешало Платону скорбеть о том, что Фемистокл, Кимон и Перикл «наполнили город портиками, деньгами и всевозможными пустяками» (Горгий, 526 В), и особенно неодобрительно отзываться о деятельности Фемистокла, ругать его зато, что он «сделал афинян из стойких гоплитов безалаберной матросней, унизил афинский народ до банки и весла» (Законы, 706 В).

Эти и множество других случаев из любых срезов истории во всяком случае свидетельствуют о том, что суд истории и суд современников - вещи разные, редко совпадающие. Нет пророка в своем отечестве, не судите, да не судимы будете, - первое, что может прийти в голову по этому случаю. Но ведь возможен и другой вариант. А что, если само понятие ценности имеет исторический смысл, если и события и произведения рождаются на свет без «врожденной ценности», вообще не допускают оценки современниками, то есть в аксиологическом смысле являются «tabula rasa», на которой времени еще предстоит начертать их «истинную» и «справедливую» ценность? Ведь что-то незаметно у древних греков, например, чувства строителей истории, работы на историю. Не ради истории Перикл строит свои архитектурные пирамиды, а ради того, чтобы занять народ, «чтобы остающееся в городе население имело право пользоваться общественными суммами нисколько не меньше граждан, находящихся во флоте, в гарнизонах, в походах» (Плутарх. Перикл, XII). Не ради истории и Архимед оглашал улицы криком «Эврика!». Все шло на своем уровне повседневности, и оценку получало значительно позже, отнюдь не из уст современников. Здесь, нам кажется, «брезжит свет», и именно сюда мы двинемся в поисках ответа на вопрос, на что и на кого может рассчитывать человек, который понял бессилие богов, царей и героев определять его судьбу, но не видит пока, каким способом и в каком смысле он мог бы сам стать хозяином своей судьбы.

При ближайшем рассмотрении божественный навык определения к лучшему оказывается не достижимым для человека не потому, что он божественный, а потому, что он предполагает стабильность, то есть наличие таких условий, которых сегодня нет. Вполне возможно поэтому, что сама задача овладения таким навыком должна ставиться не в позитивном, а в негативном плане, то есть примерно в том ключе, в каком Маркс говорит о завершении дела реформации: «Но если протестантизм не дал правильного решения задачи, то все же он правильно поставил ее. Речь теперь шла уже не о борьбе мирянина с попом вне мирянина, а о борьбе со своим собственным внутренним попом, со своей поповской натурой. И если протестантское превращение немца-мирянина в попа эмансипировало светских пап, князей, со всех их кликой - привилегированными и филистерами, - философское превращение немца, проникнутого поповским духом, в человека будет эмансипацией народа (24, т. 1, с. 423).

Если «поповская натура» понятна как реликт стабильности в душе человека, то прежде всего стоило бы определить область питания и живучести этого пережитка антично-христианского прошлого в сознании современного человека. Важно сразу заметить, что здесь перед нами уже совершенно новый предмет - голова человека, ее деятельность, ее оценка и самооценка продуктов чужой и своей деятельности, то есть то реально функционирующее человеческое «сейчас», которого нет ни в науке, где действуют и будут действовать безликие универсальные законы, ни в истории, откуда человек уже ушел. Пытаясь понять, почему так живуч «поп в голове», мы обнаруживаем довольно неожиданную вещь: в ряде сфер социально-полезной деятельности антично-христианская установка на стабильность является по разным причинам и основаниям не только терпимой или допустимой, но и необходимой установкой, без которой соответствующая деятельность была бы просто невозможной.

Эта установка необходима, во-первых, в репродукции, на время существования наличных ее элементов. Любая имеющая программу деятельность стабильна в повторах, и воевать против этой стабильности - бессмыслица. В репродуктивной части своего социального бытия человек сам себе демиург, сам складывает свой стабильный «космос», и отличие его от платоновского демиурга состоит только в том, что, складывая и перекладывая этот свой личный космос, человек не столько упорядочивает неупорядоченное, сколько создает свой личный порядок в рамках и из материала единств более высокого класса. Москвичу, например, чтобы выработать свой личный маршрут на работу и с работы, волей-неволей приходится не упорядочивать, а разрывать и складывать трамвайно-автобуснотроллейбусный порядок, который явно от него не зависит, но все же достаточно многообразен и хрупок (обилие маршрутов, остановок), чтобы собрать из его элементов свой личный микропорадок.

В этой области репродукции, а она достаточно широка и отнюдь не ограничивается движением, творчество личного мира навыков и привычек идет по антично-христианской схеме реализации наилучшего на ограниченном материале наличного. Оригинальность, нарушение нормы здесь просто бессмысленны: можно, конечно, ждать троллейбуса не на остановке, а где-нибудь за углом или у себя в комнате, но когда все это надоест, придется подчиниться общему порядку вещей, идти туда, где им положено быть, и обращаться с ними так, как положено. В этом личном космосе бывают свои катастрофы: Моссовет может отменить старые и ввести новые маршруты, перенести остановки; могут стать дефицитными лезвия для бритья, спички, карандаши. Тогда личный космос приходится перестраивать, находить другие оптимальные решения, производные от устойчивых характеристик нового порядка. И конечно же, угрозы личному космосу возникают не только извне: он требует изменений с возрастом, меняется от перемены работы и образа жизни; он зависит и от психоза унификации, производен от «моды», «общественного мнения», но это уже особый разговор.