Деррида Жак - О почтовой открытке от Сократа до Фрейда и не только

Тогда Фрейд пробует задать вопрос с «научной», как ему представляется, точки зрения, той самой, что явилась стержнем предыдущей главы, а именно, о пресловутом значении присущности: смерть как внутренняя необходимость жизни, «свойственный путь к смерти». Критический вопрос ученого: а если это пресловутое свойство, точнее говоря, это значение свойственности от смерти к жизни, если эта семейная прислуга смерти была лишь утешением верующих? А если это была иллюзия, призванная сделать нам «терпимым бремя бытия» (« um die Schwere des Daseins zu ertragen »)? Сделать его более переносимым, как Ananke , чтобы оно не выглядело как случайное обстоятельство или как горькое недоразумение? Переведем: и если подтвержденность, свойственная Dasein как Sein zum Tode , если его Eigentlichkeit были всего лишь обманом приближения, присутствия в себе ( Da ) свойственного, будь то в образе, который бы не являл собой субъекта сознания, личности человека, живой субстанции? И если бы это была именно поэма , сама поэтика, эта свойственная смерть, присущая жизни? Большая повествовательная поэма, единственная история, которая пересказывается без конца, которая адресуется самим себе, поэтика свойственного как примирение, утешение, безмятежность? А также единственное «верование», а скорее, неверие, поскольку это верование не является изначальным. Взгляните, говорит Фрейд, на «первобытные племена». Носителем изначальности на сей раз выступает не ребенок, а «первобытный человек»: тот, который мало верит в идею естественной смерти и всегда относит смерть к агрессивным действиям врага. Любая смерть — убийство. Логика этого аргумента была изложена в Актуальных собраниях о войне и о смерти (1915); бессознательное перед лицом смерти ведет себя как первобытный человек, он ее не знает, в нее не верит, он игнорирует ее как отрицание. Страх перед смертью, как уточняется в Торможение, симптом и страх , лишен собственного содержания, и именно является аналогом страха перед кастрацией. Те, кто считает этот аргумент несовместимым с тем, что они считают положением о «влечении к смерти», должны сослаться на синтаксическое звено атезиса в точном месте, которое мы признаем в данный момент.

Итак, генетикой эпохи мы вовлечены в биологический обходной путь. Это единственная часть, о которой Фрейд признал, что она еще не была написана до смерти его дочери — матери его внука. Эти несколько страниц перечитываются сами собой в противовес Логике живого к тому, что мы недавно подчеркнули: касательно смерти (свойственной или нет), сексуальности (изначальной или запоздалой), простейших одноклеточных организмов (бессмертных или нет) и логики «дополнения», в которых мы признали неукоснительную программу. В своих принципиальных схемах обе книги остаются на удивление актуальными. Начиная с 1920 года новое содержание научных знаний и позитивных открытий не пошатнуло ни малейшего концептуального элемента в постановке проблем, направленности вопросов, ответов или ухода от ответа.

Фрейда чрезвычайно занимает генетическая модель. Я употребляю слово «модель» для того, чтобы снова связать ее с нашей начальной проблематикой, и потому еще, что Фрейд упоминает о «неожиданной аналогии» ( unerwartete Analogie ), о сходстве или о поразительном родстве ( auffällige Ähnlichkeit ), о «значимом соответствии» ( bedeutsame Übereinstimmung ) (настолько значимом — проворчите вы, — как Übereinstimmung между дедом и его дочерью в интерпретации о-о-о-о). Генетическая модель, захватившая Фрейда, — это модель, которую предлагает Вейсман. В морфологии живой субстанции различают сому — абстрактное тело сексуального унаследованного материала и зародышевую плазму , которая предназначена для сохранения и размножения вида. Абстрактное тело, вне связи с каким-либо понятием наследования, смертно. Оно приговорено к смерти. Это в некотором роде тело тела. Зато зародышевая мощь плазмы бессмертна.

Границы аналогии не ускользают от Фрейда. Вейсман в самом деле относит эту двойственность к особенности многоклеточных организмов, для которых единственно смерть была бы естественной, тогда как одноклеточные организмы «потенциально бессмертны». Но несмотря на эти границы, аналогия кажется Фрейду допустимой. Ее дуалистская схема соответствует различию между влечением к смерти и влечением к жизни. Именно в этом месте он намекает на прибежище философии Шопенгауэра, согласно которой смерть будто бы является «свойственным результатом» ( eigentliche Resultat )жизни, а сексуальное влечение — инкорпорацией воли к жизни.

Однако, одобрив «научную» аналогию, Фрейд кажется неудовлетворенным своими действиями. Он предлагает еще раз сделать смелый шаг вперед « einen Schribt weiter zu gehen ». Поддаются ли подсчету эти шаги вперед?

Биологическая модель уже могла ввести в искушение: перенести ее также в то, что действует в некой общности, в то, что по традиции наследуется или не наследуется. Например, аналитическое «движение». Тогда в нем мы бы распознали тело тела, абстрактное или смертное тело, от которого не получают наследства и которому ничем не обязаны. А затем другое и так далее. А разве Фрейд нам в этом не способствует? Сначала кажется, что он отклонил эту модель в сторону политико-психоаналитической метафоры: насущное объединение клеток в целях поддержания жизни в организме. Многоклеточное государство или общество хранит жизнь по ту сторону смерти того или иного субъекта. Примитивный социум, первоначальное «естественное» соглашение: копуляция служит воспроизведению и омоложению других клеток.

Тогда можно было бы сыграть в трансференциальную метафору, перенести трансфер и сравнить, übertragen — говорит Фрейд, психоаналитическую теорию либидо с этими био-по-литическими клетками. Существующие в каждой клетке оба влечения (к жизни и к смерти) частично нейтрализуют действие влечения к смерти в других клетках, в которых они поддерживают жизнь, при этом действуют решительно, вплоть до самопожертвования. Такую жертву, очевидно, можно бы отнести к глубокому расчету, глубокой экономии наследства. К альтруистическому героизму некоторых клеток, которые вдруг становятся похожими на «последний призыв» в войне 1914 с австрийской стороны, безусловно (со стороны двух сыновей, о смерти которых ждал извещения Фрейд) и подверженных травматическим неврозам. Этим клеткам, награжденным за боевые заслуги на фронте, противопоставляются другие, «нарциссические», сохраняющие свое либидо в себе. Они не переносят ничего от этого либидо на какой-нибудь другой объект. Предположительно они берегут себя для дальнейшей конструктивной и возвышенной работы (например искусства, науки, преподавания в целом). По этому поводу Фрейд не исключает того, что злокачественные опухоли, такие разрушительные для своего окружения, вероятно, являются в данном смысле «нарциссическими»: они возвеличиваются, давят своим авторитетом, размножаются по цепной реакции, одновременно более неуязвимые и более открытые для «нарциссических ран» в том, что они ведут к размножению при помощи деления. Они обосабливаются, высвобождаются, без должного почтения к другим клеткам, либо по всему организму, авторским правам и преемственности, удалившись от дел и найдя пристанище в тылу. Гипотеза, которую, безусловно, необходимо услышать из уст Фрейда.