Деррида Жак - О почтовой открытке от Сократа до Фрейда и не только

Торопясь оттуда выделить фрагмент, сохранить из этого только дискурсивное содержание — «гипотезу», «теорию», «миф», все три понятия сразу, так как эти слова содержатся в восьми строках, предшествующих цитате, — все занято рассмотрением этого фрагмента, который, впрочем, Фрейд наполнил многоточиями после того, как он это предварительно убрал из текста, Фрейд, кажется, обращает мало внимания на то, что Пир разыгрывает или скрывает от взглядов в своем театре. Он интересуется как можно меньше этим театром. Здесь я не говорю только о том, что для удобства можно было бы назвать литературной или вымышленной «формой» этого театра, формой этого повествования повествований, переплетая между собой diégèse et la mimèse ,вписывая одну в другую, призывая нас к величайшей предосторожности в подслушивании этих невидимых кавычек. Я также говорю о «содержимом» этого театра, об историях, рассказываемых рассказчиками или повествователями, в которых речь идет о повествовании других историй. Я говорю об «историях» между рассказчиками, иными словами, между персонажами Пира о том, что выходит на сцену или скрывается от взгляда. Однако это не без связи с источником сексуального влечения, даже с вариацией признака, соотносящегося с предметом. Эта вариация не только является темой симпозиума, как и рождение Эроса, это также ее исполнение, ее условие, ее окружение.

Однако во время этой постановки речь Аристофана представляет лишь один эпизод. Фрейда мало интересует этот факт, и из этого эпизода он извлекает только обрывки фрагмента, которые кажутся ему подходящими к его собственной гипотезе, к тому, что, по его словам, он хочет сказать. Он берется лишний раз пересказывать отрывок отрывка рассказа, изложенного в Пире . Обычная практика. Кто так не поступает? И вопрос состоит не в том, чтобы одобрить или не одобрить именем закона. Какого закона? По ту сторону критериев легитимносги мы можем все же попытаться понять, к чему это ведет в перспективе, при чтении, письме, цитировании, опущениях, пропусках, многоточиях и так далее. Для этого нужно ввести себя в ту же перспективу, а также заставить варьировать отношение к объекту. Без этих двух условий сама тождественность перспективы не смогла бы показаться таковой. Когда речь идет о Фрейде и о Платоне, о Пире и По ту сторону … то разнообразие возможных перспектив обладает неисчерпаемым богатством. Подчиняясь закону избирательной экономии (в рамках того, что я могу отобразить, в данном контексте, аспекты которого чересчур многогранны и не поддаются попыткам собрать их воедино), а также удовольствию, которое я могу себе доставить этим вечером, я ограничусь следующими чертами.

Если речь Аристофана представляет только один ограниченный эпизод, а именно в соответствии с тем, что произойдет дальше, то сведение его до десятка строк означает ограничить его еще сильнее; но что же сказать тогда о жесте, который состоит в том, чтобы ни в коем случае не считаться с тем, кто произносит речь, с тем, кому Платон «доверяет развить» «теорию»? Никакого намека на Аристофана, от которого только и осталось, что имя. Никакого намека на Сократа, о котором даже не упомянули. Однако Аристофан не был неизвестно кем. Он не неизвестно кто для Сократа, ни для Платона. Он — это тот, другой. В Тучах он гневно выступил против Сократа. В Апологии Платон обвиняет его в самом худшем: в том, что он был первым обвинителем Сократа, даже доносчиком на него. Он приложил руку к убийству Сократа, даже к самоубийству. И Платон, обвиняя Аристофана, защищает Сократа, он держится за его спиной. Или перед ним, указывает на него так, как это делает адвокат, представляющий подзащитного: вот невиновный, мученик, преклонитесь перед ним, просите у него прощения, он вершит суд над вами. Но что же он делает, «доверяя» Аристофану «развить» то, что Фрейд называет «теорией»? Альцибиад тоже будет за Сократом. Далее в Пире его хвала Сократу будет ответом на клевету в Тучах и так далее.

Пока будем довольствоваться этими признаками. Чтобы проникнуться тем, что, конечно же, потребовалось бы развернуть гигантскую работу по восстановлению указанных пробелов, но прежде всего, чтобы заострить внимание на глубинной структуре феномена такой избирательности. Сущность, в которой Фрейд оперирует фрагментарными опущениями, никогда не была заполненным телом, чье цельное воссоздание нам будто бы обещано. Пересказы «миметико-диегетических» повествований, предваряемых мимически выраженной просьбой «diegese» («от тебя-то я и жду такого рассказа…»), в ответ на которую следуют «Logoi» (речения). Но ведь такие «Logoi» представляют собой элемент постановки; что прежде всего бросается в глаза из таких вот речений, так это обилие в них пробелов, если и не точное их количество, поскольку установить это доподлинно не представляется возможным, ведь всего не упомнишь. Даже прежде чем цитировать первую речь о любви, речь Федры, обнаруживаются пропуски и пробелы в памяти, но при этом подчеркивается: основной смысл сохранен. Конечно, Фрейд тоже сохранит «основной смысл». Из того, что было сказано каждым, Аристодем помнил не все ( pute рапи o Aristodemos ememneto ). А я, Аполлодор, не запомнил всего, что мне сказал Аристодем ( out'au ego a ekeinos elege panta,a de malista ), но запомнил самое главное — кто бы в этом усомнился? — и так далее вплоть до Фрейда и по сей день. Каждый становится почтальоном рассказа, который он передает, сохраняя «основной смысл»: подчеркнутый, вырезанный, переведенный, прокомментированный, изданный, преподаваемый, помещенный в намеченную перспективу. И еще в рассказе иногда отмечается, что пробелы в нем составляют отрывок дополнительной истории. И это дополнение может вклиниваться в другой — больший или меньший пропуск. Больший или меньший потому, что мы здесь рассматриваем логику, которая делает возможным внесение самого большого в самое маленькое, что нарушает порядок всех границ и не позволяет упорядочить тела.

Что, собственно, и происходит — тела не расположены в определенном порядке, — и если речь Аристофана изымается из обширного с пропусками тела Пира , то оказывается, что он только что ответил в данной постановке на просьбу рассказать о том, что опущено, и о пробеле в памяти: дескать, если я чего и опустил или не раскрыл, так твоя забота, Аристофан, внести недостающее и восполнить пробел (188 с.). А что расскажет Аристофан, чтобы восполнить пробел? Историю с пробелами и восполнением источника любви, сексуального различия и изменчивости в отношении к объекту. И так далее.

Итак, Фрейд опускает сцену из текста, а также погружение в пучину неполных воспоминаний с пробелами. Во всем этом обширном умалчивании он забывает о Сократе. Он оставляет Платона наедине с Аристофаном, он предоставляет Платону дать возможность Аристофану развить теорию. Для чего? Самый банальный ответ не всегда является неверным. Для его дискурса было достаточно этого маленького отрывка, и не будем ломать себе голову. Ничего другого не произошло. И это верно. Но почему не произошло ничего другого? Почему отношение к объекту не оказалось различным? Почему оно не изменилось? Что заставило его застыть на месте?