Деррида Жак - О почтовой открытке от Сократа до Фрейда и не только

Невостребованное Письмо Фрейда точно так же дожидалось своего явления миру. Аналитическое сообщество устроено по образу и подобию почты до востребования, хранящего за семью печатями разрушительную силу, сокрытую в некоем завещании. Возвращение к букве письма Фрейда, как известно, мотивирует весь строй Сочинений. Это проявляется повсюду, в частности под названием О замысле (далее это слово встречается в кавычках, забранных кавычками), во вступлении, предложенном задним числом (1966), во Вступлении к комментарию Жана Ипполита о Verneinung Фрейда. Это обращение к читателю, особенно в части отрицания, начинается прежде всего с наставления: только не торопитесь проникаться верой в некую «богоданность» письма Фрейда, ни в некое «свидание», загодя назначенное, чтобы состояться именно теперь: «Два примера из нашего семинара, которые приводятся далее, призваны дать читателю определенные представления о некоем замысле, возникшем в ходе чтения. […] Вот каким образом, руководствуясь письмом Фрейда, дожидаясь должного момента для предания его гласности, не раздавая авансов на скорую встречу с ним, нимало не смущаясь тем, какой всплеск удивления вызовет его появление после столь долгого таинственного отсутствия, искушенный мастер логики по прошествии более чем трех лет, в течение которых мы добивались буквального комментария Фрейда, все-таки предоставил нам такую возможность.

Более дословно «Фрейдов опыт в его подлинном понимании». (Инстанция письма в бессознательном, Сочинения, стр. 523).

Вопрос о руке: так называемая держательница Фрейдова послания, Бонапарт оказалась тем самым обречена сносить удары. Причем наносимые неоднократно, спонтанно, с завидным упорством. Заметка внизу страницы, неуважительно отзывающаяся о кухарке, в которой уже более скромно довольствовались пренебрежением к кухне, была включена в Сочинения, почти через десять лет после первой публикации Семинара в Психоанализе. Но уже после семинара в Риме, в выступлении того же лица пятью годами ранее, против Бонапарт выдвигалось основное обвинение: вторая рука! В ее тексты письмо Фрейда не попало из первых рук. А некто, «мало сведущий» во Фрейдовой теории, «потому что он сталкивается с этим благодаря работе Марии Бонапарт, которую он без конца цитирует в качестве эквивалента Фрейдова текста, причем не ставя об этом в известность читателя, возможно, рассчитывая, и не без основания, на его хороший вкус, который не позволит спутать одно с другим, но тем не менее не доказывая этим, что он не видит никаких признаков, что это пришло из вторых рук (Сочинения, стр. 247). И так как одновременно необходимо оставить за собой право на то, что исходит из первых рук, и не увлекаться обобщениями по поводу вторых, существует, таким образом, два «уровня», хорошей и плохой второй руки. «Хорошая», мы еще убедимся в этом, конечно же, подходит к письму с Фрейдовым текстом как «к тексту, проводнику слова, в той мере, в какой оно представляет собой новое явление на свет истины», оно способно «обращаться с ним как с истинным словом», и «воспринимать его во всей его подлинности» «полновесного слова» (Сочинения, стр. 381); речь идет о тексте Фрейда Упорное стремление отстранить «вторую руку» Бонапарт читалось в нескольких строках перед главой во славу «полновесного слова».

«Мы играем роль регистратуры, беря на себя фундаментальную функцию, во всем символическом изменении, отобрать то, что do kamo, человек, в своей подлинной сущности, называет словом, которое длится». «Свидетель, укоряемый за искренность темы, хранитель протокола собственной речи, залог своей достоверности гарант своей прямоты, хранитель своего завещания, письмоводитель своих приписок к завещанию, аналитик сродни переписчику».

«Но, прежде всего, он остается мастером истины, настоящая речь о которой является прогрессом. И прежде всего это именно он, как мы и заявляли, оттеняет и диалектику. И здесь, он призван в качестве судьи назвать цену этой речи.» ( Сочинения , стр. 313).

«Итак, Розали находится здесь, «тело… совсем теплое», головой вниз, в камине, расположенном в комнате, наподобие ребенка в материнском генитальном проходе, накануне появления на свет, отправленная туда мощной рукой антропоида. Комната была телом матери, камин, следуя весьма распространенному символизму, — ее влагалищем — или скорее ее клоакой, клоакой, относящейся только к инфантильным сексуальным теориям, которые сохраняются в бессознательном» (Эдгар По, т. II, стр. 548–549).

См. то, что сказано о «вымысле», где все устроено «с точки зрения самца»: которой Бонапарт, однако, не избегает, особенно на этих двух страницах. Она с благодарностью обращается к письму с некоторыми объяснениями, которое Фрейд ей доверил, «по поводу Черного Кота, ставшего предметом нашей с ним дискуссии…» (ibid, т. II, стр. 566–568).

Эдгар По, т. II, стр. 518, Украденное Письмо является третьим появлением Дюпэна.

Доктрина истины как причина (Ursache), также удачно как выражение «проявления истины», сможет вписаться в систему, которую мы собираемся рассмотреть. Проявления истины есть проявления самой истины и, как уже было сказано в Руководстве ходом лечения (где ставится вопрос об «ориентировании объекта на наполненную речь», во всяком случае о том, чтобы предоставить ему возможность «самому на нее переключиться». Сочинения, стр. 641), «речь идет об истине, единственной, об истине проявлений истины» (Сочинения, стр. 640). Круговорот будет постоянно происходить вокруг истины: к истине. В этом и заключается причина и следствие круга, causa sui, собственный путь и судьба письма.

Только на время: до того момента, когда, не будучи в состоянии сделать письмо «материальным», делимым, страдающим от разделения, по-настоящему «своеобразным», он, вероятно, и был вынужден отказаться от замысла, по которому единственно некий подверженный разрушению документ и был способен обеспечить ему власть над Королевой.

То, что является теперь предметом нашего анализа, явилось бы сегодня самой строгой философией психоанализа, а если быть более точными, самой строгой Фрейдовой философией, без сомнения, более строгой, чем сама философия Фрейда и более жестко контролируемой в своих взаимообменах с историей философии. Невозможно переоценить здесь значение пресловутой теоремы о неделимости письма, или, скорее, о его тождественности себе, не подверженной разделению на части («Изорвите письмо на части, и оно останется все тем же письмом»), как и вышеназванной «материальности значимого» (письма), нетерпимого к делению. Из чего это вытекает? Разделенное письмо может легко и просто оказаться уничтоженным, такое случается (и если принято считать, что эффект бессознательного, представленный здесь письмом, никогда не утрачивается, что вытеснение сохраняет все и никогда не позволяет никакого снижения навязчивости, есть смысл, в таком случае, согласовать эту гипотезу — ничто не утрачивается — исходя из По ту сторону принципа удовольствия), или извлечь на свет другие письма, не столь важно, будут ли они изложены с помощью букв или в устном виде.