Деррида Жак - О почтовой открытке от Сократа до Фрейда и не только

Чтобы продолжить размышления по ходу чтения, мне необходимо привлечь существенный довод, способный при некотором везении обратить на себя внимание: дело в том, что любая автобиографическая спекуляция, ввиду того, что она создает наследие и институт неограниченного движения, должна не упускать из виду еще в процессе своего развертывания смертность наследников. А раз существует смертность, смерть, в принципе, может нагрянуть в любой момент. Итак, спекулирующий может пережить наследника и такой исход вписан в структуру завещания и даже в те пределы самоанализа, где его почерк направляет система наподобие некой тетради в клетку. Ранняя кончина, а соответственно, и молчание наследника, который не в состоянии — однако в этом-то и кроется возможность того, что он все-таки диктует и заставляет писать. Даже тот, кто, по всей видимости, и не писал, Сократ или тот, чьи сочинения, как утверждают, дублировали речь или, в особенности, восприятие, Фрейд и некоторые другие. Таким образом, самим же себе и придается импульс движения, у самих себя происходит и наследование отныне-, припасов достаточно для того, чтобы привидение могло всегда, по крайней мере, получить свою долю. Ему будет достаточно назвать имя, гарантирующее подпись. Так принято считать.

Что и произошло с Фрейдом и некоторыми другими, однако мало будет изобразить случившееся на подмостках всемирного театра, чтобы отобразить возможность этого во всей ее очевидности.

И то, что следует далее, является далеко не просто примером.

Существует некая немая девочка. Более немая, чем кто-либо, будучи на ее месте, кто бы исчерпал отцовское доверие в столь многословной речи о наследстве, где она, по-видимому, сказала, вот почему ваш отец имеет слово. Не только мой отец, но и ваш отец. Это София. Дочь Фрейда, мать Эрнста, весть о смерти которой не замедлит отозваться в тексте. Но как-то еле слышно, с каким-то неожиданным оттенком сразу после случившегося.

Я снова возвращаюсь к отчету, продолжая именно с того момента, на котором я остановился, не пропуская ничего. Фрейд рисует сцену и на свой лад определяет, по-видимому, главное действующее лицо. Он делает упор на заурядности характера ребенка. Это является условием корректности эксперимента. Ребенок — это парадигма. В интеллектуальном плане он не был преждевременно развит. У него прекрасные отношения с окружающими.

В особенности со своей матерью.

Согласно схеме, представленной выше, я позволяю вам соотнести — присовокупить или сопоставить — содержание рассказа со сценой его написания, например, в этом моменте, а также и в другом месте, и это в качестве примера, меняя местами рассказчика и главного героя, или же основную семью Эрнст — София, третий же (отец — супруг — зять) никогда не был вдалеке от них, скорее он находился слишком близко. Рассказчик, тот, кто утверждает, что наблюдает, не является автором в классическом рассказе, пусть так Если бы, в данном конкретном случае, это не отличалось бы оттого факта, что это не выдает себя за литературный вымысел, тогда нужно было бы, даже нужно будет снова установить разницу между л рассказчика и я автора, приспосабливая это к новой «метапсихологической» топике.

Итак, у ребенка прекрасные отношения с окружающими, особенно с его матерью, так как (или несмотря на тот факт, что) он не плакал в ее отсутствие. Иногда она оставляла его на долгое время. Почему же он не плакал? Кажется, что Фрейд одновременно обрадован и удивлен этому, даже с некоторым сожалением. Является ли этот ребенок действительно настолько нормальным, как Фрейд это сам себе представляет? Так как в самой фразе, где он выделяет этот чудесный характер мальчика, главное то, что его внук не плакал без своей матери (его дочери) во время ее продолжительного отсутствия; Фрейд добавляет «хотя» или «однако», «несмотря на тот факт, что», он к ней был очень привязан, она не только сама выкормила его грудью, но и никогда никому не доверяла уход за своим ребенком. Но это небольшое отклонение легко устранимо, Фрейд оставляет это «хотя» без какого-либо продолжения. Все идет хорошо, чудесный ребенок, но . Вот это но: у этого чудесного ребенка была одна обескураживающая привычка. Каким же образом в конце невероятного описания Фрейд может невозмутимо делать вывод: «Я, в конце концов, заметил, что это — игра»; мы вернемся к этому чуть позже. Иногда я буду прерывать свое толкование.

«Ребенок отнюдь не был преждевременно развит; в полтора года он говорил не так уж много понятных слов, а, кроме того, испускал несколько, имевших для него одного смысл, звуков [ bedeutungsvolle Laute, фонемы, имеющие значение ], которые, до определенной степени, понимались окружающими. Но он был в хороших отношениях с родителями и единственной прислугой, и его хвалили за его «славный характер» [ anstandig,покладистый, благоразумный ]. Он не беспокоил родителей по ночам, послушно подчинялся запретам не трогать определенных предметов и не ходить в определенные места и, прежде всего [кроме всего, vor allem anderen ], никогда не плакал, когда мать уходила на несколько часов, хотя нежно был к ней привязан. Мать не только выкормила его грудью, но и вообще ухаживала за ним без посторонней помощи».

Я на какое-то время прерву свое чтение. Пока вырисовывается некая безоблачная картина без каких-либо «но». Конечно же, одно «но» существует и одно «хотя»; это для равновесия, для внутренней компенсации, которая характеризует равновесие: он не был ранним ребенком, даже, скорее, немного отставал, но у него были хорошие отношения с родителями: он не плакал, когда мать оставляла его одного, но он был привязан к ней, так как на это были причины. И вот, один ли я уже слышу обвинение? То, каким образом выражается извинение, составило бы целый архив в грамматике: «но», «хотя». Фрейд не может удержаться, чтобы не извинить сына своей дочери. Что же он ставит ему в вину? Он упрекает его в том, что прощает ему что-то, или же в том чем-то, что прощает ему? тайную провинность, которую он ему прощает, или то самое, что извиняет его за провинность? и как бы ориентировался прокурор в меняющемся синтаксисе этого процесса?

Великое «но» проявится сразу же за этим, на сей раз нарушая безоблачность картины, хотя слово «но» в тексте и не фигурирует. Оно заменяется на «теперь» ( nun ): однако, теперь, когда, тем не менее, между тем, необходимо отметить, вообразите себе, что тогда «Этот славный мальчуган имел все же одну обескураживающую привычку…»

Все, что в этом чудном ребенке есть хорошего (несмотря ни на что) — его нормальность, спокойствие, способность переносить отсутствие любимой матери (дочери) без страха и слез, за все это предвещается некая плата. Все выстроено, обосновано, подчинено системе правил и компенсаций, некой экономии, которая через мгновение заявит о себе в виде нехорошей привычки. Эта привычка помогает ему переносить то, чего могли ему стоить эти «полезные привычки». Ребенок тоже спекулирует. Что он заплатит (себе), следуя запрету не трогать больше одного предмета? Каким образом ПУ ведет торг между полезной и вредной привычкой? Дедушка, отец дочери и матери, деловито отбирает характеристики описания. Я вижу, как он торопится и беспокоится, как драматург или режиссер, который сам задействован в пьесе. Ставя ее, он торопится все проконтролировать, все расставить по местам, прежде чем идти переодеваться для спектакля. Это проявляется в жестком авторитаризме, в решениях, не подлежащих обсуждению, в нежелании выслушать мнение других, в том, как некоторые вопросы оставляются без ответа. Все элементы мизансцены были установлены: врожденная нормальность не без связи с кормлением от материнской груди, экономический принцип, предписывающий, чтобы за отлучение ребенка от нее и такое отдаление (настолько подчиненное, настолько отдаленное от своего отдаления) была заплачена сверхцена в виде дополнительного удовольствия, чтобы одна вредная привычка компенсировала, предположительно с процентами, все полезные, например, запрет трогать такие-то предметы… Мизансцена стремительно приближается, актер-драматург-продюсер делает все сам, он хлопает три-четыре раза в ладоши, вот-вот вздрогнет занавес. Но неизвестно, поднимется ли он на сцене или в сцене. До выхода кого-либо из действующих лиц видна кровать под балдахином. Любой выход на сцену и уход с нее в основном должен будет проходить через занавес.