Мераб Мамардашвили - Эстетика мышления

Эстетика сознания для М. К. связана с веселостью, радостью мысли, когда мы обретаем «чувство необратимой исполненности смысла». И эту радость мы можем схватить, если постигнем, что истина располагается в слое мысли. Ведь в искусстве, в науке, в философии, в любой области жизни есть слой мысли и наши успехи в том, чтобы размышлять зависят от того, достигаем ли мы этого слоя мысли, можем ли совершить усилие, чтобы войти в него. Уже в первой же беседе, которую можно было бы обозначить как размышление о радости мысли, ее эстетике и совпадении с возможностью выражения, философ вводит сложнейшее понятие симулякра, которое интенсивно используется в современной философии постмодерна. Но ведет свою интерпретацию с изначальных позиций античного понимания этой метафоры, представляя ее не в рамках «образец — копия — след», но как различение подлинного и мнимого, как дистанцию между мыслью мысли и «манком»(копией) мысли. Здесь же — ключевое таинственное место для М. К. — мысль есть нечто случайное, она случается («нельзя захотеть — и помыслить»), так же, как и понимание — оно или есть до того, как тебе было рассказано, или — его нет, и ты никогда не поймешь сказанного. И кроме помысленного, мыслительного движения и понимания, есть и необходимость и качество выражения помысленного, выразительности того, что понимаемо. Вот несовпадение жеста, способов, приемов выразительности с помысленным и понимаемым — есть дистанция, когда «мысль изреченная есть ложь». Выразительности можно достичь лишь в совпадении того и другого.

Но и чувство, и воля, и мысль несамодостаточны в том отношении, что они всегда располагаются в нашей жизни с неизменными спутниками — мнимостями. И чтобы отличить подлинное от мнимого быть должны быть живыми. А чтобы мы были живы всей душой, чтобы жизнь как таковая была возможна, должно случится совпадение множества вещей. Жизнь — чудо. Из удивления этому рождается мысль, философия и это есть мысль. Раз жизнь и любовь чудо. то они ведь невозможны, поскольку должно так много совпасть. Но когда все многое совпадает — то они случаются. Так же и мысль — невозможна, но она случается.

Известно, что содержание любой эстетики составляет проблематика выразительности. Обнаружив же, что сама мысль оказывается невыразимой М. К. вводит метафорические образы для понимания невозможности мысли, показывает слушателям через опыт Данте и Петрарки, что любить стихи, поэзию, искусство — значит жить стихами, жить поэзией, жить искусством. А поскольку это невозможно, то утверждает (в соответствии с Прустом) поэта, художника, философа как шпиона из «неизвестной родины». Чувство «неизвестной родины» сродственно с чувством жизни, когда живое понимается как всегда в следующий момент. Чувство живого — есть ощущение всегда Другого, Другой реальности, Другой жизни, тоска по любви. И если у поэта, художника, музыканта есть «то», что он вынужден изображать, то философ — существо у которого нет дара к изображению и выражению, «ему некуда деться» и он вынужден оставаться наедине с тем, чтобы продумывать что-либо до конца. Поскольку же мир хрупок и все прекрасное, благородное в нем не может быть, философу не на что опереться. Для того, чтобы оно было — нужен искусный труд по расшифровке того, что предстает.

На протяжении всего курса М. К., во многом исходя из Канта, расширяет область эстетики трансцендентального. Поскольку читатель уже убедился в этом, я помечу лишь один такой момент, касающейся существа видения формы. Обозначая невыразимость мысли, как состояние, философ говорит, что здесь «мы оказываемся в состоянии страсти доказательства миру своего существования». И тогда мы неуместны в мире. Эту напряженную точку сознания он обнаружил у Мандельштама, который выдвинул идеал совершенного мужчины, как человека родившегося. Такого у которого не потуг мысли, а мысль. И в «Утре акмеизма» выразил это в том, что философия искусства находится в самом искусстве, а назначение человека — стать человеком. Если есть только позыв к мысли, чести, а не они сами, то человек — нечто не-родившееся. С понятием (точнее метафорой) «родившегося» он связывает мандельштамовское различие между чувством — страстью к существованию (бытию) и любви к себе, а это выражено было когда-то в формуле Парменида — сущее и бытие едино. А только родившееся может, должно и имеет право быть высказанным. Страдание по ушедшему бессмысленно — нельзя возродить сбывшееся. И тогда мы со своей истинной страстью к существованию неуместны. Страсть к кому-либо не имеет эмпирических оснований — она, как и жизнь, есть чудо, случайность. И у нас есть страх перед возможностью не состояться.

Но для того, чтобы состояться — нужно рождение. А для рождения нужны органы рождения и такими в нас бродят тоскующие произведения искусства, искусного труда, которые должны стать.

Страх-тоску М. К. связывает с ощущением в России тоски по мировой культуре — «истинное произведение искусства отличается от неистинного тем, что истинное произведение искусства имеет содержание, рождающее тысячекратно родственные себе мысли в тысячах и миллионах других голов.» И это все наиболее точно выразилось в усилии мысли Мандельштама как тоска по своим действительным человеческим состояниям, в которых мы рождаемся как люди. Через такой эстетический момент реального человеческого бытия М. К. просматривает эстетику социальной реальности, расшифровывая внутреннюю задачу, которую задает эта тоска. Страхом «не-сбывшести» обладают государства и исторические образования. По М. К. русский человек, как гражданин, не состоялся за всю историю и наше гражданское состояние еще не родилось.

Вводя различение между вещью и существованием, М. К. на примере российской государственности показывает, что эта историческое образование — действительная вещь, но та которой никогда не существовало, она только хотела стать, только была в потугах состояния. Но не родилась и потому мы подобны одноплоскостным существам Пуанкаре. Одноплоскостные существа Пуанкаре — сквозная метафора М. К., на базе которой и через которую он постоянно демонстрирует элемент различения между действительным и мнимым мышлением (мышление и не мышление). Он его проверяет на показе социальных лекарств типа Чернышевского, на нашем действительном желании страдать и желании не страдать, а разговоры об этом — суть псевдоакты мысли, развернутое немышление. В этом ему помогает фраза Солона, высказанная Крезу о том, что о счастье кого-то можно узнать только после смерти. Для того, чтобы мыслить о страдании, или вообще о какой-либо моральной вещи — следует выделить предмет для мысли, а не бродить вокруг внешних квазипричин и квазиследствией, так как они — симулякры.