Мераб Мамардашвили - Эстетика мышления

Но для того, чтобы сотворить художественное произведение мысли необходимо своей телесностью постичь правила мышления, которые он показывает в сравнении со стереотипами мышления не по правилам, т. е. в его терминологии с немышлением, хотя это немышление и есть та самая интеллектуальная процедура, предстающая перед нами как мышление. Эта мнимая мыслительность только очень похожа на мышление. Но на самом деле первое различение связано с тем, что мы как люди «не всегда в полноте своего существа», то есть в каждый определенный момент мы (в отличие от компьютера) «не располагаем всеми теми возможностями, которые мы имеем». Поэтому, замечает он, для того, чтобы мыслить мы не можем отделить свое существование от предмета мысли, а «существование является дополнительным элементом для мысли.» Мыслить и значит различать кажущееся и существующее.

Радость мысли не может появиться сама по себе. Чтобы что-то появилось мыслительное, ты должен начать сначала, а для этого ты должен отказаться от того, чем ты обладаешь, от самого себя. Нельзя посолить соль, нельзя быть добрым не будучи добрым. Мышление нельзя начать, можно лишь уже быть в мышлении. Нельзя традицию продолжить, можно лишь уже быть в традиции или нет. Поскольку «…человеческое существо есть существо трансцензуса», то он способен выйти за свои пределы, отказавшись от себя в пользу своего существования.

Мне представляется, что М. К. в этом курсе внес новое в понимание эстетического опыта. Именно в этом смысле следует понимать сопряжения его мысли с находками поэтов и художников, когда он говорит, что пытаясь найти связку сознания с жизнью мы обнаруживаем, что мы живем так как мы живем и оказывается, что вот в такого рода тавталогиях кроется «живая мысль» появляющаяся на мгновение. Но именно через этот миг мы можем обрести identity, как самотождественность самому себе. Однако это возможно при условии, если мы способны пойти на риск умирания ни ради чего-либо и пережить в таких тавталогиях состояния, подобные опыту Рильке, галлюциногенным видениям Арто, мистическому опыту Блэйка. Ведь именно в этих точках нам показано, как мысль, сцепляясь в переживании с чувством в мгновении, в «фульгурации» молниеносно рождает новые чувства.

Для М. К., поскольку проблема мышления есть проблема измерения самим собой, но не предметным измерением, а той силой света, который есть в нас, сфера морали также оказывается пропитанной эстетическим. Именно это он подчеркивает в демонстрации дополнительного измерения мысли на феномене Добра и Любви, замечая, что они берутся ниоткуда и их невозможно разумно обосновать. Когда человек оказывается в состоянии добра или любви (а любовь — есть искусство прохождения пути и овладения этим чувством — переживания своего этого состояния) человек способен на прорыв к самому себе, способен себя увидеть. Поскольку причина любви — не эмпирические качества предмета любви, а каждое Я расширяет себя в любви дополнением Другого, то нельзя овладеть предметом любви, а можно лишь стремиться овладеть миром этого Другого. Но это невозможно, а возможно лишь расширить себя, выявить свое Другое возможное в себе, находясь в состоянии любви к Х. То есть в себя в этом состоянии мы вносим «невидимое наше». И «именно поэтому мысля мысль, которая мыслит самое себя, мы можем помыслить мысль Платона, никогда не читав его, или Сократа…». Любимая — это целый мир обстоятельств, и мы любим не конкретное существо, а тот мир сцеплений действий и противодействий, который вызывается и реализуется нами в состоянии любви.

Обрисовывая эстетику реального человеческого бытия М. К. схватывает узловые места (топосы), пытаясь постичь красоту свершающихся в них событий. Поэтому, в его эстетике осмыслены эстетические свойства, скажем, пространства понимания и пространства страдания. Так в пространстве страдания мы вдруг сталкиваемся с тяжелой точкой, благодаря которой и можем увидеть себя. Сопоставляя дурную бесконечность страдания «с бесконечностью описания и с таким бегом в дурную бесконечность», философ вводит аксиому: «В жизни нет, не существует того, что можно обозначить выражением — „и так далее“», так как «в человеческой жизни мы решаем бесконечные задачи, задачи понимания и этики и когда мы вынуждены поступать». Если оно есть в научном описании, то его нет и в произведении искусства. Только чувство удовлетворения и понимания того, что мы совершили поступок и есть «токи убедительности», которые могут прервать наш бег бесконечного описания.

Можно было бы отследить еще и другие важные моменты оригинальной эстетики М. Мамардашвили, его анализ «истерики возможности идеального», извечного стремления человека обрести божественный дар «увидеть небо в чашечке цветка» (одно во многом или разное в разном), его мета-эстетику языка. На все это читатель уже, вероятно, обратил внимание. Я же надеюсь, что читатель увидел, как М. К. доказал и показал, что вся философия эстетична, поскольку имеет дело с невидимым, которые мы должны почувствовать сознанием. И в своем курсе бесед научил тому, что в бесконечности понимания важно обнаружить, установить, сотворить «магическую точку сцены» жизни, когда из бесконечного повтора жизнедеяний образуется — событие. И это основное для сотворения себя, поскольку жизнь есть живая форма мысли.