Игорь Ефимов - Метаполитика

Конечно, в таком гигантском катаклизме можно было обнаружить любые отклонения и завихрения. Политическое или экономическое соперничество могло вдруг столкнуть вчерашних союзников, как Данию и Швецию в 1643–1645 годах. Самодержавные интриганы вроде Ришелье и Стюартов, стремясь к достижению собственных целей, поворачивали свои силы то так, то эдак. Но основной водораздел борьбы происходил все же в сфере духовно-религиозной.

Если мы попытаемся провести качественное и этико-моральное сравнение противостоящих друг другу лагерей — протестантского и католического, нам будет нелегко найти убедительные свидетельства в пользу одного из них. С обеих сторон за долгие годы кровавой борьбы было совершено столько бессмысленных жестокостей, обманов, измен, убийств, грабежей и в то же время показано столько примеров мужества, самоотверженности, верности долгу, душевной стойкости, что каждая может указать на сотни героев и мучеников в своих рядах и на сотни преступников в рядах противника. Сравнение вождей мало о чем говорит. Пусть нам кажется, что при необходимости выбирать между Елизаветой I Английской и Филиппом II Испанским, между Вильгельмом Оранским и Альбой, Колиньи и Екатериной Медичи, Генрихом Наваррским и Генрихом Гизом, Густавом Адольфом и Валленштейном всякий здравомыслящий человек предпочел бы первого второму, но такой аргумент остается целиком в сфере эмоциональной. Да, католики устроили в Париже Варфоломеевскую ночь, но ведь и фламандские иконоборцы в 1566 году громили церкви и побивали священников; да, император австрийский установил в Чехии настоящий террор, но ведь до этого чехи первые выбросили из окна двух императорских чиновников; да, армия Валленштейна содержалась исключительно за счет открытого грабежа населения, но ведь и шведы в глубине Германии питались не посылками из дома. Повторяю, с того момента, как люди взялись за оружие и покрылись пятнами своей и чужой крови, различить их становится очень трудно.

Но если мы взглянем на ситуацию, предшествовавшую Реформации, и на состояние Европы после Вестфальского мира, то есть на периоды до и после религиозных войн, то разница между противниками окажется огромной, принципиальной и вполне наглядной.

О преступлениях пап, о растленности церковной иерархии, о бесчисленных извращениях ими буквы и духа христианского учения написаны сотни книг. Индульгенции и инквизиция — если бы только эти два клейма оставались на щеках средневекового католицизма, то и того было бы довольно. Спору нет, и среди католиков той поры встречались люди высокой души, подобные Томасу Мору, исполненные глубокой веры, способные пойти на самопожертвование ради своих религиозных идеалов. Или такие, как испанский епископ Лас Касас, который пытался в течение одиннадцати лет спасать от истребления туземцев Нового Света, а потерпев поражение, отказался от сана и впоследствии издал (в протестантской, конечно, стране) страшный обвинительный документ: «Краткий отчет о разорении Индий» (1552). Или такие, как немецкий священник Фридрих фон Шпее, автор обличительной книги о процессах ведьм, изданной им с риском для жизни. И тем не менее доминирующей и все определяющей силой в католицизме того периода были не эти люди, а властное, изощренное, сплоченное, блестяще организованное неведенье.

Иногда оно являло себя с простодушно-палаческой откровенностью, как, например, в указе Карла V: «Воспрещается всем мирянам открыто и тайно рассуждать и спорить о Священном писании, особенно о вопросах сомнительных и необъяснимых… В случае нарушения виновные подвергаются наказанию: мужчины наказываются мечом, женщины — зарытием живьем в землю, если не упорствуют в своих заблуждениях; в противном случае они предаются огню» (48, с. 17).

Иногда неведенье вооружалось тончайшей софистикой. Во время Констанцского собора один из прелатов «обратился к Гусу со сладкими и убедительными словами, называл его своим горячо любимым и дорогим братом и призывал его не доверяться так собственному суждению. Ведь если он произнесет требуемое от него отречение, то не он, Гус, преступит истину, а собор; что же касается клятвопреступления, если допустить, что оно существует, то оно падет на голову тех, кто составил отречение».

Если подобная казуистика не действовала, голос неведенья превращался в рев толпы, заглушающий все

резоны, объяснения и оправдания воплем: «На костер! На костер его!»

В частном письме тон его мог приобрести даже черты объективности и сострадательного восхищения. «Иероним Пражский, — пишет папский секретарь своему другу, — стоял перед собором бесстрашный, неукротимый, добровольно призывающий смерть… О человек, достойный вечно жить в памяти людей! Если он придерживается учений, противоположных церкви, то я не стану хвалить его; но я удивлюсь его образованию, его огромной эрудиции, его красноречию, тонкости его возражений» (46, т. 2, с. 114, 123).

Не на таком же ли «сострадании» держались и требования вести дознание в трибунах инквизиций «без пролития крови», то есть ограничиваться дроблением суставов, вливанием в горло кипятка, растягиванием на дыбе, голодом, жаждой, бессонницей, или знаменитая формула при передаче в руки светской власти: «Наказать с возможной мягкостью» — иными словами, сжечь заживо?

Неведенье знает, что чем наглее ложь, тем она убедительнее. Что человек, оказавшийся пассивным свидетелем кровавого злодеяния, с благодарностью ухватится за любую ложь, это злодеяние оправдывающую. Что течение времени не обязательно срывает покровы лжи, но может, наоборот, придать ей оттенок правдоподобия. Даже от разумных людей можно услышать сейчас что, да, палач и изуверы XX века были прожженными негодяями и преступниками, но те, давнишние, — те веровали. Потому что если допустить; что они не веровали, их поведение теряет смысл, логику. А утрата логики — это последнее, на что согласится логический ум. Отождествляя искреннее заблуждение с искусственным самоослеплением неведенья, он готов отыскивать оправдание тысячам преступлений, никакому оправданию не подлежащих. Он забывает, что у неведенья своя логика и что всякому избирающему веденье необходимо изучить ее, как изучают язык врага.

Верил ли рядовой участник крестовых походов против альбигойцев в XIII веке, что ересь катаров враждебна учению Христа? Несколько десятков фанатиков, возможно, и верили; но основную массу войска составляли просто рьяные грабители, предпочитавшие потрошить богатых христиан Тулузы и Лангедока вместо того чтобы отправляться в далекие и опасные экспедиции против неверных.

Верил ли сам Филипп Красивый в то, что тамплиеры вытапливают жир из младенцев и обмазывают им своих идолов, которым приносят человеческие жертвы? Не больше, чем Вышинский верил в «шпионаж» своих жертв или Берия в «отравительство» кремлевских врачей… Ну а те магистры и студенты Парижского университета, перед которыми тамплиеры подтвердили вырванные у них пыткой признания? Они слишком хорошо знали своего короля, чтобы осмелиться не поверить.