Игорь Ефимов - Метаполитика

Поэтому мы должны решительно отказать всякой религиозной или идеологической доктрине в праве считать себя монопольной носительницей выбора веденья. Лишь непрерывное духовное подвижничество постигающих мир может поддержать зрелость народа на должной высоте. История показала, что уступка неведенью хотя бы одной из сфер миропостижения, и в особенности сферы религиозной, чревата для всякой нации тяжелейшими последствиями. Не за эту ли уступку безбожная Франция, протестантская Германия, православная Россия, католическая Испания, мусульманская Турция, языческий Китай расплачивались при вступлении в индустриальную эру одинаково страшными и кровавыми потрясениями?

После того как разгоревшаяся во времена Реформации пламенная жажда постигнуть Бога привела к тому, что в эру индустриальную были постигнуты огромные, неведомые дотоле области Его творения, то есть мира, о Боге забыли.

Это отнюдь не значит, что уменьшилось число церквей или верующих.

Распространение веротерпимости могло даже способствовать тому, что религиозное чувство людей возросло и качественно и количественно. Но накал борьбы между выбором веденья и выбором неведенья исчез из сферы религиозного миропостижения. Полюс этой борьбы заметно переместился в другую сферу — этико-социальную.

Те, кто раньше посвятил бы свою жизнь решению вопроса «что есть мир?», как Коперник, Бруно, Галилей, Декарт, или вопроса «на что я могу надеяться?», как Фома Аквинский, Виклиф, Гус, Лютер, Янсений, теперь отдавали свои силы искусству и политике, то есть решению двух других кардинальных вопросов бытия.

Политическая борьба, ставшая безусловной доминантой истории нового времени, придавала огромную важность вопросу «что есть я?». Ни одна политическая группа, ни одно политическое течение не могли выступить за тот или иной социальный порядок, не ответив предварительно на вопрос, что же такое человек, в чем заключается его важнейшая нужда и устремление и как в соответствии с этим должна быть устроена совместная жизнь людей в этом новом, расширенном наукой и техникой мире. Поэтому вопросы искусства, этические проблемы философии, история, экономика, психология, биология и прочие науки о человеке начинают возбуждать вокруг себя такое кипение страстей, которое показалось бы совершенно непонятным и несоразмерным людям прошлого, убивавшим друг друга за разномыслия о соотношении божественной и человеческой природы в личности Христау за двуперстие и написание имени Иисус, за причащение не только хлебом, но и вином. Чуткое внимание читающей и мыслящей публики с жадностью устремляется туда, где веденье обретает голос, переходит в наступление и пробивает бреши в сплошной стене неведенья. Раз цензура не пропускает ни слова о Боге или политике, люди готовы удовлетворить свою духовную жажду заметками Дидро о выставках в Салоне, искусствоведческими трактатами Лессинга и Винкельмана, статьями Белинского, лекциями Грановского. Художественная литература как главный исследователь глубинной сущности человека становится властительницей дум, оттесняя на второй план все прочие формы миропостижения. Чтобы услышать глас пророка, «божественный глагол», люди идут теперь не в церковь, но в книжную лавку, заучивают наизусть не библейские тексты, но строки Шиллера, Гете, Байрона, Мицкевича, Пушкина, Лермонтова.

Когда же к вопросу «что есть я, человек?» присоединяется вопрос «что я должен?» в его социально-политическом аспекте, битва снова перемещается с книжных страниц и университетских кафедр на поля сражений и улицы городов, перегороженные баррикадами.

Оглядывая сейчас события последних двух веков, зная все извращения, которым подверглись те или иные доктрины о человеке и обществе, имеем ли мы право вынести приговор их создателям?

Руссо, считавший, что всякий человек рождается равным всем прочим, разумным и добрым и что людей ничто не разделяет, кроме сословных барьеров и предрассудков, — виновен ли он в якобинском терроре?

Ницше, поклонявшийся мужеству человеческого духа, призывавший к нему, утверждавший величие тех, кто смело принимает одиночество и ответственность, проистекающую из свободы, — сказал бы он «да» нацизму?

Маркс, видевший спасение миллионов людей от гнета, страданий, нищеты и бесправия в уничтожении частной собственности, — должен ли быть ответственным за то, что его именем миллионы людей были гонимы и убиваемы уже после того, как у них была отнята всякая собственность?

Кропоткин, любивший свободу человека с такой страстью, что не соглашался принять никаких границ, накладываемых государством на личность, — лежит ли на нем кровь тех, кто был разорван бомбами старых и новых анархистов?

Если они и виновны, то не в большей степени, чем Христос виновен в инквизиции, пытках, крестовых походах детей, сожжениях и самосожжениях. Ибо нет такой философской или религиозной доктрины, которая могла бы считать себя гарантированной от захвата силами неведенья.

Что же касается места, занимаемого этими мыслителями по отношению к выбору, то можно заранее сказать, что всякий человек, чье имя осталось в истории культуры, был ведающим в высокой мере. В противном случае он не мог бы создать ничего достойного упоминания. Неведенье присутствует в миропостижении всегда безлико и безымянно. Когда оно объявит кого-то из подлинных творцов своим пророком, это еще отнюдь не значит, что тот дал ему для этого повод. В любом этическом, политическом, религиозном учений неизбежно есть какая-то доля односторонности, неполноты, непоследовательности. Если бы какие-нибудь фанатики попытались воплотить в жизнь «Государство» возвышенного Платона или «Утопию» безупречного Томаса Мора, последствия могли оказаться еще более страшными, чем торжество нацизма в Германии. Даже в ситуациях прямого идейного поединка мы часто не вправе назвать кого-нибудь из противников защитником неведенья. Августин, и Пелагий, Кирилл и Несторий, Мор и Лютер, Никон и Аввакум, Гегель и Шеллинг, Плеханов и Кропоткин, Белинский и Гоголь, Маркс и Ницше, Дарвин и Бергсон — все они доказали своей жизнью, что для них абстракто правды божеской, или человеческой, как они ее понимали, было несравненно выше любого конкрето их личной судьбы и благополучия. В их ^противоборстве веденье испытывалось веденьем, и это-то и придавало борьбе серьезность, трагизм и плодотворность.

Особенно в России в новое время дает целый ряд примеров чисто апостольского служения выбору веденья как таковому. Кто такие были Радищев, Чаадаев, Герцен? Ученые, философы? Но они не оставили научных трудов. Писатели? Но литература была для них лишь средством обращения к людям. Политики? Но они не принадлежали ни к каким партиям. Главным пафосом их жизни и деятельности было активное противостояние всемогущей официальной лжи. Правда была их религией, заменяла им веру в Бога. Многие из тех, кто пришел потом к христианству, тоже начинали с религиозной преданности выбору веденья. Не о таких ли, как Гоголь, Достоевский, Толстой, Бердяев, сказано: «Я открылся не вопрошающим обо Мнё; Меня нашли — не искавшие Меня» (Исайя. 65:1). И те, кого сейчас называют русскими диссидентами, не имеют в большинстве своем под ногами ни политической, ни религиозной почвы. Один лишь свободный выбор веденья дает им силы противопоставлять себя напору административного произвола, прикрытого хвастливым враньём, идти на риск безработицы, ссылки, тюрьмы, лагеря, психушки, а порой и смерти ради абстракции, именуемой «права человека».