Петр Савицкий - Континент Евразия

Прежде всего укажем следующее: без "татарщины" не было бы России. Нет ничего более шаблонного и в то же время неправильного, чем превозношение культурного развития дотатарской "Киевской" Руси, якобы уничтоженного и оборванного татарским нашествием. Мы отнюдь нс хотим отрицать определенных – и больших – культурных достижений древней Руси XI и XII вв.; но историческая оценка этих достижений есть оценка превратная, поскольку не отмечен процесс политического и культурного измельчания, совершенно явственно происходивший в дотатарской Руси от первой половины XI к первой половине XIII в. Это измельчание выразилось в смене хотя бы относительного политического единства первой половины XI в. удельным хаосом последующих годов; оно сказалось в упадке материальных возможностей, напр. в сфере художественной. В области архитектуры упадок этот выражается в том, что во всех важнейших центрах эпохи храмами, наиболее крупными по размерам, наиболее богатыми в отделке, неизменно являются наиранне-построенные; позднейшие киевские бледнеют перед Св. Софией, позднейшие черниговские – перед Св. Спасом, позднейшие новгородские – перед Св. Софией Новгородской, позднейшие владимиро-суздальские – перед Успенским собором. Странное "обратное развитие" художественно-материальных возможностей: наикрупнейшее достижение – вначале, "сморщивание", сужение масштабов – в ходе дальнейшей эволюции: поразительный контраст происходившему в тот же период развитию романской и готической архитектуры Запада!..

Если Св. София Киевская первой половины XI в. по размеру и отделке достойно противостоит современным ей романским храмам Запада, что значат перед Парижской Hotre Dame, законченной в 1215 г., ее русские современники, вроде церкви Св. Георгия в Юрьеве-Польском или Новгородского Спаса Нередицы?.. Мы не будем касаться эстетических достоинств одних и других храмов; в отношении к размерам материальным Русь начала XIII в. являет картину ничтожества: в сравнении с Западом – различие масштабов десятикратное, стократное; подлинная "отсталость", возникающая не вследствие, но до татарского ига!..

Ту беспомощность, с которой Русь предалась татарам, было бы нелогично рассматривать как "роковую случайность"; в бытии дотатарской Руси был элемент неустойчивости, склонность к деградации, которая ни к чему иному, как к чужеземному игу, привести не могла. Эта черта – общая для целого ряда народов; средневековая и новейшая история отдельных славянских племен построена, как по одному шаблону: некоторый начальный расцвет, а затем, вместо укрепления расцвета, – разложение, упадок, "иго"… Такова история ославянившихся болгар, сербов, поляков. Такова же судьба дотатарской Руси. Велико счастье Руси, что в тот момент, когда в силу внутреннего разложения она должна была пасть, она досталась татарам, а никому другому. Татары – "нейтральная" культурная среда, принимавшая "всяческих богов" и терпевшая "любые культы",– пали на Русь как наказание Божие, но не замутили чистоты национального творчества. Если бы Русь досталась туркам, заразившимся "иранским фанатизмом и экзальтацией", ее испытание было бы намного труднее, а доля – горше. Если бы ее взял Запад, он вынул бы из нее душу… Татары не изменили духовного существа России; но в отличительном для них в эту эпоху качестве создателей государств, милитарно-организующейся силы, они несомненно повлияли на Русь.

Действием ли примера, привитием ли крови правящим, они дали России свойство организовываться военно, создавать государственно-принудительный центр, достигать устойчивости; они дали ей качество – становиться могущественной "ордой".

Быть может, и не только это. Не одну жестокость и жадность нужно было иметь, чтоб из внешней Монголии пройти до Киева, Офена, Ангоры и Анкгора. Для того чтобы это сделать, нужно было ощущать по-особому степи, горы, оазисы и леса, чуять дерзание безмерное… Скажем прямо: на пространстве всемирной истории западноевропейскому ощущению моря, как равноправное, хотя и полярное, противостоит единственно монгольское ощущение континента; между тем в русских "землепроходцах", в размахе русских завоеваний и освоений – тот же дух, то же ощущение континента. Но монголы, в собственном смысле, не были "колонизаторами", а русские являются ими: доказательство, в ряду многих, что всецело к "монгольству" никак не свести России… Да и само татарское иго, способствовавшее государственной организации России, прививавшее или раскрывавшее дремавшие дотоле навыки, было в то же время горнилом, в котором ковалось русское духовное своеобразие. Стержень последнего – русское благочестие. И вот благочестие это – такое, как оно есть, и такое, каким оно питало и питает русскую духовную жизнь, – создалось именно во времена "татарщины". В дотатарской Руси – отдельные черты, намеки; в Руси "татарской" – полнота мистического углубления и постижения и ее лучшее создание – русская религиозная живопись: весь расцвет последней целиком умещается в рамки "татарского ига!.." В этом разительном противоположении: своею ролью наказания Божия татары очистили и освятили Русь, своим примером привили ей навык могущества – в этом противоположении явлен двойственный лик России. Россия – наследница Великих Ханов, продолжательница дела Чингиса и Тимура, объединительница Азии; Россия – часть особого, "окраинно-приморского" мира, носительница углубленной культурной традиции… В ней сочетаются одновременно историческая "оседлая" и "степная" стихии…

В эпоху дотатарскую русское население, по-видимому, не уходило глубоко в степь, но занимало значительную часть "лесостепи" – приднепровской, придеснянской и пр. При татарском владычестве русская народность "отсиживалась" в лесах. Важнейшим историческим фактом после татарской эпохи стало распространение русской народности на степь, политическое и этнографическое освоение степи. К началу XX века процесс этот завершился заселением черноморских и азовских, а также части каспийских и среднеазиатских "степных" пространств. Сочетая в своем бытии несомненные черты "степного" ("азиатского" par exellence) уклада со столь же определенным приближением к характеру культур западного "окраинно-приморского" мира, Россия такой, как она есть сейчас, является, в смысле территориальном, комбинацией областей, воспроизводящих географическую природу некоторых западноевропейских районов с простором стран, по характеру, существенно "вне-европейских". Лесная и часть лесостепной полосы – земля кривичей, древлян, полян, северян и пр. – есть несколько видоизмененное подобие европейских стран, вроде Германии, к востоку от Эльбы, – с тем же, в общем, количеством осадков, с теми же почвами и с некоторой разницей в климате, не вызывающей, однако, различий в произрастании… Наиболее же северная часть русского заселения – губ. Олонецкая и западная половина Архангельской – есть как бы часть Скандинавии, воспроизводящая все основные черты в природе последней, но несколько "обездоленная" в климате… Своеобразие русского отношения к степи заключается в том, что русская этнографическая стихия превращает это от века отданное кочевому быту пространство в земледельческую область… Оценивая характер этого процесса, нужно с возможной полнотой уяснить себе те хозяйственно-географические условия, в которых находится земледелие колонизуемой степи… В Северной Америке, особенно в восточной ее половине, сельские хозяева Европы обретают более или менее точное воспроизведение знакомой им климатически-почвенной обстановки; без затруднения они практикуют здесь выработанные в Европе приемы "интенсификации" хозяйства: посев корнеплодов и кормовых трав [254]. Широкую доступность страны именно такому посеву мы возьмем в качестве principium individuationis географической "европейскости" страны (подразумеваем: доступность – при отсутствии искусственного орошения, ибо существование последнего есть признак особый и не характерный для "Европы"!). Нет никакого сомнения, что с точки зрения доступности посеву корнеплодов и кормовых трав вся лесная и значительная часть лесостепной полосы доуральской России определится как "европейская"; найдутся "европейские" районы и в "зауральской" Руси… Но окажется ли "европейской" российская степь? И отвлеченно-климатический и хозяйственно-практический анализ равным образом обнаруживают существенную неблагоприятность степи – не только киргизской и каспийской, но также азовской и черноморской – для возделывания корнеплодов и кормовых трав (чрезмерная сухость!). Российская степь, столь благоприятная в иных частях своих для пшеницы, не есть область ни картофеля, ни клевера. Между тем переход от трехполья к иным системам полеводства европейское земледелие построило главным образом на введении в хозяйственный оборот названных двух растений. Иными словами, с точки зрения существующей агрономии российская степь – на значительном пространстве – определяется как область неизбывного трехполья. Этот вывод имеет не только технически-сельскохозяйственное, но и общекультурное значение. Если насельники западной, северо-западной и центральной России могут достичь, в своем земледельческом быту, какой угодно степени сельскохозяйственной "европеизации", то на земледельческом укладе южной, юго-восточной и восточной России и некоторых частей Сибири неустранимо останется печать того, что именуется хозяйственной экстенсивностью. Некоторые же части российской степи никогда, по-видимому, не поддадутся земледельческому заселению и останутся областями кочевого скотоводства и специального коневодства (т. н. области "абсолютного" скотоводства). Опять-таки обстоятельство это имеет не только технически-сельскохозяйствснное, но и общекультурное значение… Также Северной Америке и Австралии знакомы полупустыня и сухая степь. Но в Северной Америке и Австралии полупустыня и сухая степь являются подлинно "пустыми" – без значительного исторического прошлого, без устойчивого быта насельников. Степь же, в которую глядит Россия, есть степь историческая; это степь тюрков и монголов – одна из важнейших стихий истории Старого Света; это степь, где в курганах и могильниках кроются клады, которые содержанием своим определяют народы, ими обладавшие, в качестве богатейших народов древности (т. наз. сибирские древности, новочеркасский клад и пр. и пр… [255]Экстенсивность, которая неизбежно останется присущей земледельческому укладу степи, можно характеризовать не только как таковую; она есть некоторое средство к сохранению в земледельческом населении своеобразного "чувства степи". В смысле психологическом и этническом земледельцы "степные" представляют собой переход от тех экономических "европейцев", которыми могут стать земледельцы русской лесной и лесостепной полосы и население промышленное, где бы оно ни упражняло свои занятия, к кочевнику-монголу, киргизу, калмыку, который не исчезнет и не может исчезнуть…