Мераб Мамардашвили - Лекции о Прусте (психологическая топология пути)

Следовательно, перед нами сознание без субъекта, без «я». Поскольку «я» есть агент актов сознания, а мы имеем что-то, где не может быть такого агента, мы не можем подставить его под все координированные элементы на уровне рефлексивного сознания. Хотя увидел я именно стол, а не что-нибудь другое. Это уникальный и определившийся акт восприятия. Но я уже показывал, что все акты восприятия недоопределены, пока не определилось «я» в акте восприятия. И этот процесс определения есть действие мира или сознания без меня. Это естественные действия, в которых как раз мое действие, как сознательного агента, совершающего акт на уровне рефлексивного повторения, блокировано, сведено к нулю. Вспомните восточные притчи. Согласно древней теории стрельбы из лука стрела попадает в цель в единственно возможной комбинации — когда вся организация пуска стрелы сведена к нулю, когда я не участвую в ней. Адек-вация совершается без пространства, пляжа приспособлений средств к цели. Совершается единственно возможное действие. То, которое попадает в цель, и оно — только одно. Многие мудрецы, мыслители, а потом и психотехники неоднократно размышляли об этих вещах, о том, как они вообще делаются. Но мы видим это и на гораздо более близких нам примерах. Когда акты узнавания истины, акты понимания, — в отличие от того, что Пруст называет миром логических возможностей и логических истин, — находятся на кончике истории процесса или естественного свободного действия. Древние говорили в этой связи парадоксальную вещь: свободный человек не делает ошибок. Так вот, отсутствие ошибки и является в данном случае проявлением свободы, а не меня, как агента действия. Свободный акт действительно висит в этой пропасти движения, не имеющего дискретных, сознательных и координируемых этапов.

Проявление свободы означает только одно, и, в частности, Декарт тоже обращал в свое время внимание на эту проблему. Он говорил, что люди ошибаются, когда думают, что мысли совершаются вне времени. С точки зрения логика мысль, конечно, вне времени. Но Декарт имел в виду другое. Не полемизируя с логикой, он подчеркивал, что в мысли нужно держаться определенное время, усилием, чтобы случилась мысль. Поскольку мы не можем вызвать ее хотением, как не можем, например, прийти в восторг. Хотя, разумеется, разница тут есть: одни способны приходить в восторг, а другие не способны, одни могут воодушевляться, а другие не могут. И есть те, у которых душа полна чувств, а я говорил вам, что это высшая ценность — душа полная чувств. В этом идеал жизни. Но иметь чувства нельзя. Мы их получаем лишь в конце какого-то движения. Они с нами случаются, если мы держимся усилием. А у кого-то не случаются. Эта теория Декарта — теория непрерывного порождения мира — полностью повторяется и у Пруста. Но у Декарта она является эзотерической частью его учения и подробно разъясняется лишь в письмах. Суть ее в следующем: мой момент существования не вытекает из того, что было прежде, и последующий момент не вытекает из того, что я сейчас здесь. Если я начал мыслить, то из этого не вытекает, что мысль появится на следующем шаге. То есть Декарт вводит предположение непрерывного создания меня Богом. К мысли нельзя прийти просто желанием мысли. Чтобы она была, нужно, чтобы я воссоздался в последующей точке. Само же по себе это не вытекает из предшествующего. В том числе потому, что я могу, например, умереть. Пруст также неоднократно возвращается в романе к этой идее и пишет, что мир создавался не один раз, а создается непрерывно, тысячемиллионнократно раз. Весь целиком. Это относится, замечает он, даже к войне, имея в виду, что она тоже держится на человеческом усилии, вырастает из наших душ. А раз так, то дление ее во времени не определено. Из того, что моя душа сейчас здесь и воюет, еще не вытекает, что она будет в следующий момент возрождаться. Если мы воюем, то каждый раз, каждое утро воюем заново. Иначе мы войну проигрываем, или она просто кончается другим исходом. И то же самое относится к актам художественного творчества. Пруст говорит, что с каждым художественным актом рождается новый мир. Мысль, которая на кончике моего движения, и «новый художественный акт» — это одно и то же. Значит, если мысль впереди, то возник мир, и так непрерывно. Наложите это на то, что я называл «естественным действием». Непрерывность такого рода развертывается и в мире сознания, и — что особенно для нас важно — как метод ее возможного описания. Лишь в этом случае для нас становятся осмысленными такие понятия, как «движение» и «расстояние». Поскольку расстояние — душевно, постольку мы должны определенное время держаться, как говорил Декарт, чтобы увидеть объект, и видим мы его лишь в точке пересечения. То, что мы увидим в точке пересечения, как раз и предстает уже некой фигурацией, а не содержанием или предметным элементом содержания; эта фигура и есть то, что я называю движением. Это то, что держит, очерченное линиями (слово «линия» я беру в переносном смысле слова), — фигуру. Фигура и есть движение держания объекта между А п Б, когда нет перехода самого по себе. Она появится только на кончике движения. То есть, другими словами, это как бы особого рода зависимости и ограничения, налагаемые на само движение. Или — кристаллизации.

Повторяю еще раз, — фигурация видения есть движение держания объекта. Если я вижу стол, то это — фигурация, и уже потом, когда этот процесс совершился и ушел, оставив след, я вижу просто стол, могу указать на его предметные элементы. Но я утверждаю, что не из предметных элементов возник тот факт, что я увидел стол. Уникальный и определяющий мир факт: увидел именно стол, а не что-нибудь другое. Тем самым я возвращаю вас к проблеме уникальности нашего описания. Если мы определили фигуру видения, интерпретируя ее через «движение», то ясно, конечно, что проблема пространства (в котором происходят кристаллизации) становится для нас проблемой ка-, кой-то особой вместимости. Поскольку само движение, когда я и здесь, и там, — суть уничтожение расстояния. Причем здесь не имеются в виду метрические понятия движения, учитывая, что пункт Б в нашем случае не вытекает из пункта А. Вместимость работает, когда она запрещает, например, Марселю увидеть Рашель в качестве «небесного провидения». А у Сен-Лу другая вместимость, он видит божественную Рашель. Следовательно, наши возможности понимания и наблюдения конечны. Всегда есть точка, к которой нельзя прийти продолжением нашего взгляда. Вместимость — это проявление или случай конечности. И наряду с вместимостью нам важно еще одно понятие, чтобы выяснить, почему происходит кристаллизация. Помимо того, что есть состояния, или страстные явления, из которых она черпает свой материал. Но не только.