Мераб Мамардашвили - Опыт физической метафизики

Нам теперь ясно, что лишь в многомерии, лишь в его измерении и могут формулироваться исторические законы.

Внешне проявляющийся феномен невозможности переноса знания по всему пространству трансляции знания и сознания означает, конечно, какую-то явную неоднородность пространства системы отсчета. Наш взгляд, предполагавшийся классикой универсальным и однородным, то есть невозмущаемым взглядом, как бы оставаясь в своей чистой невозмущенности, пробегал различные точки систем и собирал с этих различных точек информацию, но у нас теперь в этом пространстве как бы наглядно появляются — если продолжать пользоваться зрительными метафорами — какие-то сгущения и даже какие-то искривления пространства системы отсчета, оно как бы вдали начинает загибаться или, наоборот, на нас наваливаться. Возникает предположение, что в этих точках, условно скажем, сингулярности, или сгущений, не-однородностей, в скрытом виде и содержатся некоторые миры с собственным временем. Я предложил бы такую метафору, такой образ: представьте себе, что мы находимся внутри сферы, или шара, и наш взгляд рассматривает потолок этой сферы, закругленную поверхность, — мы внутри детского воздушного шара. И представьте себе, что к тому, что является внутри себя неделимой, безразмерной точкой на этой изнутри нами наблюдаемой поверхности, есть еще один шарик. Можно взять резиновый шар и закрутить его, образуется другой шарик, и он снаружи, а изнутри мы видим точку. Снаружи это будет еще один шарик, а если представить себе точку зрения изнутри, она будет упираться в точку и для нее этот второй шар, сопровождающий поверхность (таких шаров может быть много), его пространство, - все это невидимо, оно как бы стерто изнутри глядящим взглядом. Взгляд агента исторического действия очень похож на это, и очень часто он исходит из предположения, что все наблюдаемые им точки могут быть рефлексивно перестроены и контролируемо воспроизведены в системе, или в рамках, одной рациональной системы. Например, когда мы говорим «экономика», мы имеем в виду одну систему экономики, некоторую одну-единственную рациональную систему, к которой (во времени, конечно) могут быть подогнаны или через нее воспроизведены и перестроены другие системы. Так же как можно забросить атомное устройство, скажем, в Ирак или еще куда-нибудь в другое место в предположении, что, в общем- то, при некоторых различиях, отставаниях и так далее мы имеем дело с одной системой. Когда мы говорим об обществе, мы предполагаем некоторое единое устройство общества (говорим так о науке, говорим так об искусстве). Есть совокупность некоторых таких привычек, которые не работают или разрушаются, если мы вглядимся в те явления, в те особые обстоятельства, о которых я пытался рассказать. Мы должны тогда предположить, суммируя то, что я говорил на предшествующих наших беседах, что за этими точками, в существование которых мы уперлись в силу нарушения нашей возможности одновременно описывать явление с иных сторон, не нарушая его, расположены какие-то тела. Вспомните я говорил, что социально-историческая жизнь - телесна, что в ней есть технологии, артефакты как органы воспроизводства нашей жизни и органы творения человеческих качеств в нас, творения в нас определенных состояний, законорожденных состояний, а не спонтанных природных состояний, и так далее. Воспользуюсь этой телесной метафорой. С другой стороны, я сейчас вспоминаю хорошее выражение Эйнштейна, которое он ввел, идя в рамках теории относительности фактически к множественности систем отсчета. Под системой отсчета он подразумевал не просто некоторую идеальную систему отсчета, - он характеризовал ее какими- то пространственно-временными и как бы телесными характеристиками. Поэтому он говорил о «моллюсках отсчета», или можно сказать, «телах отсчета». Не система отсчета, а тела отсчета, то есть те мускульные образования, о которых я говорил и теперь к этому добавляю, что они в мире уложены в те шарики, которые расположены на поверхности большого шара, внутри которого мы находимся и изнутри которого мы видим точки, скрывающие за собой целые миры с находящимися в них моллюсками, или телами отсчета. И отсюда нам становится понятно, что физический взгляд на вещи, частично инспирированный тем поворотом, который в XIX веке совершил Маркс, показывает, что та обычная единица нашего мышления, которой мы пользуемся в анализе общества и истории - а такой единицей является понятие рационального действия (я говорил о непрерывной связи между началом процесса и концом, результатом, между средствами и целями), - предполагает, что действие в той мере рационально, в какой внутри самого действия нет никаких других возмущающих, создающих дыры факторов. Точки внутри рационального действия, внутри его организации, <...> непрерывно. Внутрь него не вторгаются никакие неконтролируемые включения или действия. Мы всегда рассматриваем единицу рационального действия, налагая ее на анализируемые нами системы, в том числе <...> системы, всегда сопровождая это терминами, которые отсылают к имеющимся у людей представлениям, целям и решениям. Поэтому соответственно мы агентов исторического действия определяем в виде исторических лиц, которые своей волей, приказами определяют исторические события. Став «материалистами» в кавычках, мы эти единицы — а они есть произвольные единицы деления - подразделяем еще дальше. Мы («материалисты» в кавычках) пытаемся еще раздвинуть систему непрерывного для единицы рационального действия, включив в нее влияние социальных обстоятельств, которые мы, в свою очередь, понимаем как социальный интерес, которым сознательно руководствуется индивид.

Обратите внимание, какой характер носит наша классовая критика, скажем, так называемой буржуазной идеологии. Она строится на предположении, что действительно существуют люди, которые классово заинтересованы в том смысле, что они, будучи представителями буржуазии, защищают ее интересы, и полагает, что социальный исторический мир, в том числе социальная детерминация, складывается из возможности человеком до конца осознать свое положение и руководствоваться своим интересом. Но это предполагает полное нарушение всей Марксовой процедуры, а в действительности Марксова процедура требовала выявления системы неявных зависимостей. Она не поэтому была сложной, что относилась к известному факту о том, что в мире существуют заинтересованные люди, что человек может защищать свой кошелек. Неужели нужно было строить такую громоздкую теорию для объяснения простой известной истины? И явно она не для этого строилась. Более того, когда мы руководствуемся единицей рационального действия, мы разрушаем любую возможность понимания социально-исторических процессов. <...> изнутри рациональное действие добавлением в него технологической детерминации, присоединяем, например, явления техники, а явления техники, в свою очередь, есть продукт деятельности и замысла людей. Вместо того, например, чтобы говорить о том, что короли определяют историю, мы начинаем говорить, что классы определяют историю в том смысле, что есть совокупность «бандитов», которые объединены своим осознанным классовым интересом, и они творят всякие дела. Или вводится географическая детерминация, то есть мы пытаемся от произвольности единицы избавиться путем более и более детального ее уточнения, еще дальнейшего подразделения. Так вот то, о чем я говорю, существует в измерении, где — тела, моллюски отсчета и относительно них формулируются законы. Под законом законов (не каким-нибудь общим историческим законом, скажем, их может быть два, три, четыре, но все они имеют черты закона) я понимаю фактически систему отсчета так, как она может определяться в социально-историческом мышлении.