Мераб Мамардашвили - Опыт физической метафизики

Мы можем сформулировать еще и следующий исторический закон: в истории нет ни начала, ни конца, а есть только интервалы и конечные области в них. То, что я называл путем, я теперь буду называть интервалом, или конечной областью. Она конечна, поскольку все завершается в определенное время и в определенном пространстве. И теперь, чтобы пояснить тот факт, что это закон, я выскажу простую вещь: реально, или правдоподобно, мы никогда не имеем дело ни с какими началами. Мы никогда ничего не начинаем, то есть закон гласит: ничего начать нельзя. Делая что-либо, мысля что-либо, поступая как-либо, мы всегда уже не в начале. Никогда в реальной человеческой жизни, вопреки видимости в нашем мышлении, не бывает такой ситуации, как в случае с некоторыми скульптурами в советских парках, когда на краю бассейна стоит прыгающая в него скульптурная гипсовая дама. Никогда реально мы не находимся в такой ситуации, что жизнь перед нами была бы как река, а мы стояли бы на берегу и наше решение сделать то или другое было подобно тому, как если бы мы решили прыгнуть в воду. Мы всегда уже в воде, мы всегда уже на каком-то шаге, всегда какие-то движения нами уже произведены и никогда мы не оказываемся в ситуации и не можем в принципе оказаться в ситуации начала чего-то от себя или своего действия, то есть мы фактически в этом смысле никогда не находимся в ситуации выбора. В действительности мы можем выбирать лишь действиями, направленными на то, чтобы установить какие-то сочетания, чтобы река, в которой мы все равно будем, скажем, имела определенный характер, была хотя бы чистой, а не грязной. Но в любой дискретный момент действия мы в силу абсолютной непрерывности истории, никогда не находимся в начале, и столь же ирреальной является проблема конца. То есть наша действительная, историческая жизнь определена тем, что нет ни начала, ни конца. В силу сцепления действий мы всегда уже в реке, а не прыгаем в нее, и мы вовлечены в необратимый поток, в котором можно осмысленно думать лишь об интервалах, растянутой точке нашего взгляда. Наш взгляд всегда точечный (он падает в какую- то точку), мы можем в нашем понимании социальных явлений лишь растянуть эту точку, превратить ее в интервал, занимающий конечную область. А вопрос о начале и конце всегда ирреален.

Когда мы оказались в реке и совершилось какое-то событие (событие всегда в непрерывно меняющейся и непрерывно складывающейся конфигурации, о которой я говорил), то есть еще одна историческая зависимость — это зависимость ретроакции действия. Так, что когда «уже впервые и однажды», или «только впервые и однажды», тогда к этому есть позади причинная цепь, ведущая к самому событию. Мы как бы позади себя, обратно, то есть в ретроакции, кристаллизуем мир, о котором впервые после совершения события мы начинаем говорить в причинных терминах, описывающих воздействия причины, обусловившей данное событие (этот сложный поворот нам нужно попытаться уловить). Тогда после совершения события мы оказываемся в такой ситуации, когда мы это событие уже начинаем понимать, осмыслять, действовать дальше, имея к нему цепь причин. Но сама эта цепь причин, чтобы выступить перед нами кристаллом, должна выпасть в эти кристаллы после свершения события впервые и однажды. И в этом смысле в устройстве нашей сознательной жизни всегда есть эти первые два шага. Я говорил, что на первом шаге мир не определен. Он доопределяется на втором шаге вместе с нашим участием в нем, и тогда на уровне уже нашего макроязыка или макроопыта появляется мир, который причинно связан и в котором наши действия занимают отведенное ему причинами место. Но видеть и понимать это в действительности мы можем, только отталкиваясь от прямо противоположной вещи, что в действительности, в реальном мире, не в мире наших воображений и фантазий, мы никогда не находимся в ситуации, когда мы могли бы от себя что-то начинать. Если мы могли бы от себя начинать, то были бы применимы все вопросы типа «свободное это действие или не свободное», «чем оно обусловлено, чем не обусловлено», «каков его конец», «каково начало истории», «какова цель истории». В историческом мышлении нет ни начал, ни концов. Понятия, или представления, или символы, начала и конца есть, конечно, в человеческом существе, и там они выступают как способы его самоконструирования, как символические организации структур его памяти, а не в каком-либо другом смысле слова.

Я несколькими штрихами завершу изложение (у меня там кое-что осталось) и затем скажу несколько слов о вытекающей из всего сказанного возможной позиции философа.

В силу того, о чем мы говорили, мы имеем (представим себе зрительно) пространство путей, занятых эмпирическими индивидами в определенном мною смысле (так, что каждый раз только одним эмпирическим индивидом), и эти индивиды - это такие субстанциональные точки действенности, которые дают нам мир рождений, как бы покрытый точками, или узлами, сети. Пути эти, или точки, растянутые в интервал без начала и конца, определены, или вбирают в себя множество зависимостей: экономических, технических, культурно-знаковых, идеологических, политических, правовых и так далее и при этом являются некоторыми однородностями для тысяч и тысяч миллионов различных человеческих действий. У всего этого пространства путей есть одно свойство, на которое я коротко хочу обратить внимание: выделение такого способа членения, таких единиц, которые я вводил, предполагает допущение некоторых сопоставимостей между человеческим действием и устройством космоса, или вселенной. Сопоставимость эта — по порядку, то есть некие человеческие действия должны быть по своему порядку сопоставимы с какими-то большими целостностями, чем само обозримое человеческое действие. И эта сопоставимость, или соизмеримость, предполагает и требует по смыслу понятий «ткань опыта», «органы», «мускулы» и так далее, которые я вводил, того, что можно назвать представленностью реального, или реальной представленностью того, что есть в порядке человеческого действия, или в устройстве человека. Иными словами: социальная ткань стремится устроиться таким образом (и тогда она функционирует нормально), чтобы в ней в виде ее собственных расчленений и артикуляций было представлено все то, что есть в человеке, все то, что реально случается, бывает, потому что человек так устроен. Например, если у человека есть воинственные склонности, в ткани общества должна быть представлена армия, или воины, если у человека есть материальные потребности и связанные с этим вещи, то в членении общества должно быть представлено сословие, занимающееся ремеслом, земледелием и промышленностью и производящее продукты, удовлетворяющие имеющиеся материальные потребности. Если в обществе или в человеке есть духовный элемент, то он должен быть представлен и в социальном разделении груда. То, что я говорил, выглядит довольно невинно, но мысль состоит в том (и Платон именно так строил свою утопию государства), что действительное положение дел, искомое человеком, устанавливается игрой установленных пропорций, или соотношений, между социальными расчленениями, которые реально представляют, дают возможность всему этому выразиться и вступать в какие-то соотношения в особом пространстве (потому что, как я показывал, без пространства для мысли, для мускулов и так далее в человеке ничего не существует). И те определения, которые дает философ, по отдельности не относятся ни к военному сословию, представляющему нашу воинственность, ни к торговому сословию, представляющему то, что нам нужно есть, пить и одеваться, — ни к чему к этому в отдельности, а только к пропорции. Платон считал, что справедливость не есть отдельное качество, которое может быть локализовано в отдельном месте общества и в нем носимо какими-то специально для это выделенными людьми, а справедливость есть то, что устанавливается в пропорции, в соотношении. Утопия Платона была мыслительным экспериментом (а мыслительный эксперимент всегда <���телесен>, реален), посредством которого он строил воображаемое экспериментальное государство, являющееся государством философа, а не родиной философа, то есть не тем местом, где он родился и живет. Посредством этой конструкции он пытался прояснить себе возможные пропорции, то есть то, как пропорции могут возникать, что они сами собой представляют и к чему они могут приводить. Иными словами, текстуальная конструкция платоновской утопии не была социальным рецептом, Платоном была осуществлена философская работа в у-топосе, то есть в несуществующем месте, в котором, собственно говоря, и развертывается прояснительная работа, проделываемая философом.