Николай Козин - Идентификация во имя России

Отсутствие глубоко осмысленной и адекватной идентичности равносильно отсутствию развитого самосознания и вытекающего из него осознания собственных интересов, ценностей, смыслов, стратегий адаптации и мобилизации ко всем социально-политическим и экономическим модернизационным и просто трансформационным процессам в обществе. Иными словами, отсутствие идентичности равносильно отсутствию всякой центрированности в жизни человека, а если нет «центра», то все становится противоречиво, конфликтно, смещается в сторону отклонений (девиантных неожиданностей). В результате мы наблюдаем глубокие поражения человеческого сознания, одним из проявлений которых в России стала патологическая готовность от поколения к поколению до смерти защищать самые отвлеченные идеи.

Наше национальное сознание оказалось погребено под обломками всех идеологических потрясений XX столетия, втянувших нас в глубокий духовный обморок, в условиях которого человек оказывается способным на любое вырождение. Мы оказались нацией, одержимой идеями, которыми в полной мере не владеем: они владеют нами, а не мы владеем ими, а потому и живем в странном, а точнее, в каком-то болезненном ослеплении идеями. Так произошло потому, что на протяжении целого столетия политико-идеологические ценности из средства нашего существования упорно превращались в самоцель. И в этих процессах они стали утверждать свою первичность на обломках нашего национального идентитета, через тотальную хаотизацию и разрушение всей иерархии наших национальных ценностей.

Идентификационный хаос стал величайшим кошмаром современной России, и в этом хаосе мы легко становимся одержимыми всеми ошибками логики — в частности, начинаем искать себя в том, чем мы не являемся, и там, где вообще отсутствует наша сущность. Мы начинаем жить такими изменениями в истории, в которых одна противоестественность преодолевает другую, только усиливая противоестественный характер всех изменений. В частности, мы все время пытаемся остановить будущее прошлым или изменить будущим свое прошлое, что превращает нашу историю в историю на грани абсурда.

В итоге не мы властвуем над нашей историей, а история властвует над нами, и в той самой мере, в какой мы не являемся хозяевами своей собственной души, ее идентификационных сущностей. Мы живем невротической утратой своих исторических и духовных корней, питающих нашу национальную идентификационную сущность, — лишаем себя главных точек сборки нашей идентичности, которые находятся в нашем прошлом. При этом нас явно хотят раздавить потерей веры в свое прошлое. Ибо что значит потерять веру в свое прошлое? В ряду прочего это значит полностью обессмыслить пространство главных смыслов своего существования — оказаться распятым мыслью о том, что твоя жизнь и в ней все прожитое было прожито зря.

С таким прошлым нам трудно жить в настоящем. Хуже того, если нет истории, то все возможно, вплоть до невменяемого исторического творчества. Так рождается во всем безрассудная история. И она рождается по одной, и фундаментальной, причине: в своем историческом творчестве мы получаем вдохновение не оттого, что мы нация — наследники и продолжатели дела большой истории, великой культуры и несравненной духовности, а всего лишь последователи одного из политических учений.

Лишая свою историю национальных ценностей и смыслов, мы становимся окончательно больными своей историей — превращаемся в людей, страдающих самими собой. Нация и в ней человек, теряющий идентичность, созревают для гибели. А посему нам надо исследовать силу, нас победившую. И она, увы, часть нашего сознания, та самая, которая упорно отказывается стать русской.

В условиях России чуть ли не всякое политическое мышление превращалось в инструмент аннигиляции национального сознания. В частности, именно беспощадное отрицание русскости роднит таких политических антагонистов в истории России XX века, как русский марксизм и русский либерализм. Последний в итоге неожиданно оказался с большевистским, тоталитарным душком. И это не случайное совпадение: их объединило совершенно неестественное отношение к ценностям исторической и национальной России, попытка их опустошения и преодоления в пространстве истории. В своем отрицании России и русский марксизм, и русский либерализм не чувствовали пределов отрицания, и в таком качестве наша история неизбежно превращалась в осуществленное безумие.

Мы видим, как идея исторической модернизации России начинает совмещать себя с идеей преодоления России в истории, и вслед за этим мы платим самую большую цену за свое существование в истории. Национальной трагедией — расколом, гражданской войной. В реальной практике исторического творчества именно невнимание к этническому фактору в русской^ истории становится источником русской катастрофы — и в октябре 1917-го, и в августе 1991-го. Исторический опыт редко чему учит, но он, как минимум, не забывается. И главный вывод из него: нам доступна не подлинность нашей истории, а только шум, ею производимый. И как следствие, мы слишком легко соглашаемся, с очередным безумием современности и именно потому, что в совершенно непропорциональных масштабах считаем себя свободными от своего прошлого. Пора научиться если не все, то многое мерить мерой глубинного прошлого.

Прошлое — это всегда больше того, что просто было и прошло и теперь не существует, а если и существует, то где-то вне нас или на периферии нашего существования. Прошлое, его онтология более фундаментальна -это всегда нечто, что с необходимостью входит в состав нашей сущности. Да, князя Владимира уже нет в Киеве, Александра Невского в Великом Новгороде, Юрия Донского на Куликовом поле, Петра Великого в Санкт-Петербурге, а Ленина и Сталина в Кремле. Их времена прошли, но — и в этом вся сущность присутствия человеческого прошлого в настоящем — они в нас и благодаря именно этому мы есть мы.

Русское западничество как левого, так и правого толка осознает это плохо. Они исходят из другой онтологии русского прошлого — как прошлого, принципиально не состоявшегося, а потому и исторически пустого. Именно отсюда ветвятся корни идентификационной разнузданности сознания русского западничества. Оно следствие длинной хронической болезни неестественного отношения к русской истории как к такому прошлому, которое не заслуживает того, чтобы его бережно сохранять и с ним считаться как с необходимым фактором, определяющим меру должного и возможного в современности.

Отсюда и масштаб насилия над современностью: если настоящее ни в чем и никак не определяется прошлым, то в нем все возможно. И это «все» действительно стало реальностью в истории России XX столетия, и с особой жестокостью и безответственностью в начале и конце столетия. И как закономерный итог — в своей истории мы до сих пор живем как бы и не совсем в своей, не как у себя дома, она в совершенно недопустимых пропорциях отчуждается от нашей русской сущности.