Жак Деррида - Жак Деррида в Москве: деконструкция путешествия

Уже через две недели после приезда, в записи от 20 декабря, Беньямин дважды называет Москву крепостью: «Передо мной почти что неприступная крепость»; «Москва для меня теперь — это крепость» 25 . Победой является сам факт (не забудем: «любой факт здесь уже есть теория») прибытия сюда, остальное — «непреодолимо трудно».

«Иногда я от этого впадаю в уныние, мне кажется, что я все потерял, и у меня такое чувство, будто я только сейчас приехал в деревню, но не с надеждой, как это было на самом деле, а с предчувствием, что меня ждут одни разочарования и что я должен испить эту чашу до самого дна»

Беньямин любой ценой хочет избежать ситуации «овнешнения», сохранить имманентность каждому из полученных в Москве впечатлений, каждой, даже мельчайшей из попавшихся на глаза деталей; в «МД» он максимально напрягает, перенапрягает периферийное зрение. Фактически этим письмом движет устремление предшествовать смыслу, быть при его сомнительном рождении и зарождении, принимать роды смысла у самих вещей. Универсум послереволюционной Москвы читается как катастрофичный, разрываемый множеством смыслов.

Прежде всего «многосмысленна» женщина, ради которой он приехал в Москву; это трагическое обстоятельство вынуждает видеть, про-видеть в ней значительно больше, чем можно постичь, сделав ее предметом созерцания. (Независимо от Москвы и Революции, Пруст считал это свойством любви. В Москве Беньямин работает над переводом «Поисков», откуда в дневник перекочевывает, например, такое наблюдение: одиночество — чувство рефлексивное, быть одиноким можно только на фоне предполагаемого не-одиночества любимого существа, когда нам кажется, что оно наслаждается общением без нас.

В «МД» не случайно так много трагической жестикуляции вещей. Их атаки, доставляющие нам удовольствие, неотделимы от пространства одиночества, в котором они зарождаются, берут свое начало. Непонятный язык, мороз, безжалостная дистанция от всего, что в другой ситуации автоматически делается «своим». И главное, от той, ради которой предпринято путешествие, от Аси Лацис, являющейся его — еще одним, после России и Революции, — невозможным смыслом.

Вся эта инфернальная машина выталкивает Беньямина на кромку вещей.) Неинтерпретируемость любимой женщины делает принципиально неинтерпретируемым многое другое. И не просто неинтерпретируемым, данным только самому себе в порядке присутствия, но и неразрешимым (indécidable), в самом недиалектическом смысле этого слова. Неразрешима не только судьба Революции, как раз решающаяся в настоящий момент — чаша весов может склониться в любом направлении, к «социализму» или к чему-то «абсолютно другому», — но и сущность, природа Москвы. Она не отвечает на сократовский вопрос: а скажи-ка мне, милейший, что такое Москва, это город или деревня? — Снаружи это город, а внутри деревня. — То есть как, ты хочешь сказать, что это в одно и то же время город и деревня? Притом в одном и том же смысле? — Да, именно так, почтенный. — А Афины могут быть одновременно и городом и деревней?

— Нет, Сократ, Афины не могут, и даже Берлин не может. «Любопытная вещь по поводу улиц: с ними играет в прятки русская деревня. Стоит зайти в одну из подворен…, и перед вами открывается перспектива столь широкая, как если бы земля в этом городе не стоила ничего. Вы оказываетесь на ферме или в деревне: дети катаются с горок на санках, лопатками разгребают снег; в глубине сараи для инструментов, угля. Первобытные деревянные лестницы придают домам — которые снаружи смотрятся совсем по-городскому — изнутри сходство с избами русских крестьян. Улица приобретает измерение ландшафта. На самом деле Москва непохожа на город, каковым является, а скорее на свои собственные пригороды» 26 . Здесь мы снова сталкиваемся с вездесущей оппозицией изнутри/снаружи, парадоксальным образом не позволяющей квалифицировать огромную Москву как город. Еще парадоксальнее то, что она «непохожа на город, каковым является». Как можно быть непохожим на то, чем являешься? Как сущность чего бы то ни было может быть непохожа на саму себя?

Скрыто тут еще раз звучит призыв к бесконечной осторожности. Способное быть непохожим на то, что оно есть, — это симулякр. Его гипотетическое бытие есть кажимость, он вывернут сразу на две поверхности записи, каждая из которых является истинной и ложной одновременно. Попробуйте забыть об осторожности и довериться такому гносеологическому монстру — он заставит истолковывать себя бесконечно, навяжет вам овладевшую им самим дурную бесконечность. На помощь опять приходит «феноменологический мотив»: неинтерпретируемое в терминах явления и сущности может как бы описать себя само, самопрезентироваться. Без возможности репрезентации.

Москва Беньямина является топографически одной из самых достоверных, его маршруты всегда можно проследить (чего нельзя сказать о «Возвращении» А. Жида и Москве Д. Стейнбека в его «Русском дневнике»). Беньямин совершает почти все свои передвижения внутри Бульварного кольца, самого центра Москвы (когда он однажды попал в район Радиобашни на Шаболовке, совсем близко от гостиницы, где жил Деррида, он почувствовал себя на краю света и записал: на окраинах «деревенская сущность Москвы» еще очевидней 27 ).

[К слову сказать, «деревенская тема» применительно к Москве — очень старая. Мы застаем ее еще в 1812 году у г-жи де Сталь: «Кто-то справедливо заметил, что Москва скорее деревня, нежели город. Все смешалось там: лачужки, дома, дворцы, базары…» 28 ; в 1839 году у маркиза де Кюстина и т. д. Точно так же многочисленные «монгольские лица» «МД» неотвратимо влекут в сторону «Волшебной горы» с «раскосыми глазами» и «татарскими скулами» Клавдии Шоша; а под такими фразами, как «Понимаешь фатализм русских» и «Я еще раз был свидетелем того, до какой степени рабство в крови у здешнего народа», стоят подписи всех именитых путешественников, побывавших в Москве за несколько веков. Здесь Беньямин, влекомый древними, скорее всего известными ему архетипами, «забывает» свою подпись красными революционными чернилами не на бумаге, а чуть ли не на пергаменте.]

Безнадежная асимметрия внутреннего и внешнего, бесконечная осторожность, связанная с бесконечностью неперсонифицированной вины (чем виноват Беньямин в насмешке товарища из «неприступной крепости»?), с «презумпцией виновности», лишает возможности судить, критериев суждения, неопределенно отдаляет людей из «крепости» от самих себя и уже во вторую очередь от автора «Московского дневника». Отдаляет, экспроприируя Асю Лацис и их любовь в Италии, Германии, Риге. Московское чувство к ней не продлевает эти сцены, а вновь зарождается (эта парадигма «родов» и «бытия-в-строительстве» проанализирована Ж. Деррида как константа «возвращений из СССР», как то, что безжалостно разводит по разные стороны перестройку и деконструкцию) — зарождается от постреволюционного климата Москвы, от несводимости дистанции, которая их разделяет. Ее огромность невротически требует преодоления, ликвидации, хотя бы диалектического опосредования, какого-то среднего термина.