Жак Деррида - Жак Деррида в Москве: деконструкция путешествия

В отличие от Рейха, который в Москве успел стать «представителем правящего класса» и «хотя менее восторженно говорит об условиях работы в Москве, чем Ася, но лучше к ним приспособился» 29 , Ася Лацис сначала вообще не могла прижиться здесь, рвалась в Европу, «столь безнадежной представлялась ей здесь ситуация с работой» 30 , а теперь «пустила корни», но корни слабые, непрочные. С такими корнями ее еще можно перенести в другое место, пересадить, спасти.

От темы «неприступной крепости» Беньямин в записи от 20 декабря плавно переходит, соскальзывает к теме «ребенка». «Сегодня я сказал ей, что хочу иметь от нее ребенка» 31 . Он нужен, чтобы «нейтрализовать враждебные стихии [в самой Асе. — М. Р.], которым я только теперь чувствую в себе силы противостоять» 32 . В Москве «мысль жить без нее более невыносима для меня, чем когда-либо прежде» 33 . Эту зависимость и должен «скрепить» ребенок.

С него как с «третьего термина для невозможных пар» (Деррида) могло бы начаться отступление из «неприступной крепости» в буржуазный интерьер. (Любопытно, что вскоре после «сцены признания» Ася послала Беньямину с Рейхом яйцо с собственноручной надписью «Беньямин». Не было ли оно — принимая во внимание символику яйца-зародыша-начала — залогом будущего несостоявшегося ребенка? Ведь оно было передано через соперника, представителя советского «правящего класса», как раз в тот период, когда Ася мечтала о «нескольких неделях спокойной, комфортабельной буржуазной жизни».)

Гершом Шолем и Жак Деррида, перечисляя причины, приведшие Беньямина в Москву — любовь к Асе; раздумья над тем, вступать ему в Германскую компартию или нет; обязательство написать статьи о Москве, — забывают упомянуть еще одну причину, которая обсуждается в «МД»: я имею в виду возможность остаться в Москве в одной из двух ипостасей — в качестве члена партии, т. е. ВКП(б), или вне ее. Возможно, эта перспектива возникает уже в Москве, но она обсуждается в записи от 27 января (сцена в ресторане «Прага», к которой предстоит обратиться ниже). Перед глазами Беньямина было удачное перевоплощение Рейха в советского гражданина, планируемый им полный разрыв с Австрией (гражданином которой он был до этого) и Германией; кроме того конкуренция за Асю и феноменологическое правило имманентности «ноэмам», их самопрезентации логически предполагают такую возможность. В числе прочего «Московский дневник» документирует ее полное крушение и сам является обломком такового, единственно «удавшимся выкидышем».

Известные положения «МД» об отмирании частной жизни, о тотальной мобилизации, разрушении интерьеров надо понимать cum grano salis. Как все, пребывающее в становлении, они находятся за пределами истины и лжи: интерьеры разрушаются, но еще не окончательно разрушены; частная жизнь отмирает, но не отмерла до конца; в стране происходит мобилизация, но пока не полная. В последний год нэпа экспроприация реальности еще не достигла той степени, когда становится возможным лишь прославление или проклятие даваемого властью спектакля. Дневник ведется в ходе получастной поездки в полудеприватизированный город: только на этом фоне видны драматические эффекты процесса деприватизации и отмирания частной жизни. С результатами этого процесса будут иметь дело уже Жид, Этьембль и другие.

Распад интерьеров не завершился, сохранилось много вещей-перебежчиков из буржуазного мира в социалистический. Буржуазные комнаты немыслимы без комплектности: картины на стенах, подушки на диванах, витражи в окнах, чехлы на подушках и т. д. В Москве 1927 года комплектность вещей непоправимо нарушена, спаслись только отдельные предметы мелкобуржуазного обихода. Но этой деприватизации еще можно приписать позитивную ценность, представить ее как результат обмена, «диалектизировать» в терминах отчуждения: «Раньше люди жили в этих интерьерах, а теперь живут в социальных пространствах». Как если бы они переехали, переселились в результате чуть ли не спланированной операции: проиграв в вещах, они выиграли в коммуникативной проницаемости новых пространств. «Если люди могут выносить эти комнаты, выглядящие, как больницы после дезинфекции, то исключительно потому, что их жизнь отчуждена от домашнего быта. Они живут в конторах, в клубах, на улице» 34 .

А так как процесс переселения продолжает трактоваться в терминах отчуждения и обмена, возможность соскальзывания к мелкобуржуазности, перспектива наступления вещей на новый коллективизм признается реальной. Ситуация принципиально многозначна: медленному ритму жизни крестьянской городской массы соответствует невиданное убыстрение всех контактов новой революционной власти; оторванность столицы Революции от мира коррелирует с исключительной «событийностью» борьбы за власть. Промывание золотого песка власти идет здесь лихорадочно, как на Клондайке (сравнение самого Бень-ямина в «МД» и в эссе «Москва»), коммунистическая «политика ремонтов» постоянно перетасовывает технику, кадры, массы людей, часто в непонятных целях. Между полюсными явлениями нет посредствующих звеньев, что парализует прогностические возможности даже самого компетентного наблюдателя (московского экономиста). Но, предупреждает Беньямин, такие звенья могут в любой момент возникнуть, если в Москве откроется «черный рынок власти» 35 . «Если здесь, в России, европейцам удастся навязать соотношение власти и денег, проиграет не страна, даже не партия, но коммунизм. Пока у здешних людей нет европейских представлений о потреблении и соответствующих навыков. Для этого имеются прежде всего хозяйственные причины» 36 .

Таким образом, прогностика прямо увязывается с «соотношением власти и денег», их конвертируемостью друг в друга; это соотношение может быть только «навязано» из Европы, потому что у «здешних людей» нет потребительских навыков, которые позволяли бы предсказывать их поведение; причины этого лежат не в сфере сознания, а в той же экономике. Главное же, от конвертируемости власти и денег проиграет наверняка только коммунизм, страна же и «даже» партия — не являемся ли мы свидетелями этого процесса? — могут остаться в выигрыше. Не буду перечислять симптомы такого будущего, они в достаточном числе наличествуют в «текущем моменте». У Андре Жида эта тема достигнет если и не кульминации, то огромных масштабов.

Занять позицию в такой ситуации значит вступить в борьбу с совершенно неопределенным исходом; теория блокирована тем, что здесь ею является сам агон; в Москве 1926–1927 гг. «теоретический» значит «агональный»: без опосредования, без гарантий. В такой ситуации коммунистический «мандат» не может прийти к обладателю в результате правильного расчета, удачной сделки, продуманного тактического хода, а должен быть принят с неотвратимостью и абсурдностью дара, сам факт которого скрыт от получателя, одариваемого. Внутренняя позиция опять получает перевес над внешней («наблюдательской»), но какой ценой! Агон предварительно поглощает без остатка, деприватизирует, политизирует, мобилизует участвующих в нем атлетов, не открывая им смысла этих действий, их телоса. Местами Беньямин пытается «заклясть» эту ситуацию, переписать ее в терминах договора, пакта, обмена: