Жюльен Бенда - Предательство интеллектуалов

(a) В 1940 году французы, однако же, покорно выслушивали обличительные слова от человека мирского; правда, тот говорил им, что они искупают вину за демократию.

То же можно сказать и о философах, которые сейчас в большинстве своем, включая и самых известных, не живут как Декарт или Спиноза, но женаты, имеют детей, занимают посты, находятся в гуще жизни, – в чем, по-моему, нельзя не усмотреть связи с «прагматическим» характером их учения. (См. об этом мою работу: Sur le succès du bergsonisme, p. 207.)

Настало царство (во Франции, похоже, вечное) острого ума, обладающего свойством, разоблаченным в метком высказывании Мальбранша: «Тупица и остроумец одинаково закрыты для истины, с тою, однако, разницей, что тупой ум чтит ее, а острый ум – презирает».

Зрелище демократий может удовлетворить иную художественную чувствительность: ту, которую волнует не созерцание порядка, а созерцание равновесия, достигнутого между противоположными по природе силами (об этом различении см. замечательный труд М. Ориу: M. Hauriou. Principes de droit publique, сhap. I). Однако восприимчивость к равновесию гораздо более интеллектуальна, чем собственно художественная восприимчивость. См. прим. Q на с. 234.

Точнее, со времен высокомерного романтизма, о котором мы говорили ранее. Желание художника видеть в себе исключительное существо восходит к Флоберу; Гюго и Ламартин никогда не питали такой слабости.

Это отвращение особенно сильно у Ницше. (См.: Веселая наука, loc. cit <���§354>, где обобщение становится синонимом пошлости, поверхностности, глупости.) Ницше, как истый художник, неспособен понять, что восприятие общего может быть гениальным актом; например, схватывание общего в движении планет и падении яблока, в дыхании и коррозии металлов.

Недаром их подвергали гонениям рьяные поборники «священного эгоизма». Известны обвинительные речи Бисмарка, Вильгельма II, Наумана, Х. С. Чемберлена против классического образования.

Напомним, что Ницше на самом деле чтит лишь античную мысль досократического периода, поскольку она не проповедует всеобщее.

Иногда цитируют слова того же Барреса, сказанные одному «дрейфусару» в 1898 году: «Зачем вы мне твердите о справедливости, о гуманности? Что для меня дорого? Несколько живописных полотен в Европе и несколько кладбищ». Другой наш крупный политический реалист, Моррас, однажды сознался в присущей ему глубокой потребности «наслаждаться». Еще Сократ говорил Протагору, что в основу своего учения тот положил жажду ощущений.

Трудно отрицать, что пацифизм, гуманитаризм, альтруизм скучны. Однако искусство, наука, философия, без сомнения, предоставляют достаточно возможностей «забавляться», обходясь без доктрин, раздувающих в мире пожар. Но это мысль человека, не терзаемого жаждой чувствовать.

Не для одних реалистов политическая позиция сегодня – это и дополнительная возможность испытать сильные чувства; у Виктора Гюго и Мишле гуманитаризм, конечно, далек от того чистого интеллектуального звучания, какое он имел у Спинозы и Мальбранша. (См. выше различение гуманитаризма и гуманизма.)

«Мир есть не отсутствие войны, но добродетель, проистекающая от твердости духа» (Спиноза).

Вот пример: «Всеобщий мир когда-нибудь установится не потому, что люди сделаются лучше – на это нет оснований надеяться, – но потому, что новый порядок вещей, наука будущего, вновь возникшие экономические нужды предпишут им состояние мира, как некогда условия существования толкали людей к вражде и удерживали в состоянии войны» (Анатоль Франс. На белом камне)*. Мы видим тут отмеченное нами выше неверие в возможное совершенствование человеческой души.

Сказанное касается почти всей антивоенной литературы вплоть до наших дней. Надо обратиться к Ренану и Ренувье (по крайней мере среди светских писателей), чтобы найти авторов, говорящих о войне и национальных страстях с серьезностью и уважением, подобающими таким драматическим темам.

Я не говорю о том, что, возможно, было политически нецелесообразным в этих требованиях победившей Франции; так и мыслители, которых я здесь обсуждаю, говорили лишь о том, что в них было, по их мнению, аморальным.

Напомню в связи с этим, что пацифизм церкви, по крайней мере у великих ее учителей, обусловлен отнюдь не сентиментальными соображениями, а нравственной культурой: «Что порицают в войне? – говорит святой Августин. – То, что там убивают людей, которые сами рано или поздно умрут...? Такое обвинение войны свойственно людям малодушным, а не благочестивым. В войне по праву порицают стремление вредить, жестокость мщения, враждебный и неумолимый дух, ярость сопротивления, жажду господства»*. (Эту тему затрагивает и Фома Аквинский: Сумма <���теологии>, 2, 2, вопр. XL, разд. 1.)

К моменту первого издания книги гитлеризм еще не появился на свет.

Повторю, что, по моим представлениям, вправе сказать: «Царство мое не от мира сего» все те, кто в своей деятельности не преследует практических целей, – художник, метафизик, ученый постольку, поскольку он находит удовлетворение в занятиях наукой, а не в ее результатах. Некоторые даже скажут мне, что это и есть подлинно духовные люди: духовные в гораздо большей степени, чем христианин, принимающий идеи справедливости и милосердия только ради своего спасения. Никто, однако, не станет оспаривать того, что и среди христиан существуют люди, которые принимают эти идеи независимо от каких-либо практических перспектив.

Malebranche. Méditations chrétiennes, IX, 19.

Как видно, даже из-за тех, что продолжаются пять лет и убивают двадцать миллионов. (Прим. в изд. 1946 г.)

Здесь как будто предугадывается жестокость войны 1939 года. (Прим. в изд. 1946 г.)

См.: Babeau. Le Village sous l’ancien régime, IV, iii; L. Grégoir. La Ligue en Bretagne, chap. VI; Roupnel. La Ville et Campagne au XVII-e siècle, I, i. – «Крестьяне, – говорит Л. Ромье, – действительно обращались в новую веру только там, где это отвечало их интересам, особенно там, где местные сеньоры ставили свое влияние на службу новой религии, наконец, там, где католическое духовенство полностью опустошило приходы. Не надо принимать за реформатов всех «деревенских», участвовавших в разграблении аббатств и замков во время гражданской войны» (L. Romier. Le Royaume de Catherine de Médicis, t. II, p. 194). Г-н Ромье приводит слова современника: «Измученная страна ведать не ведает, что виною всему новое учение».