Эмиль Бутру - Наука и религия в современной философии

В настоящее время никакая наука, не исключая даже математики, не соглашается быть схоластикой. Наука, в какие бы формы она ни облекалась ради удобства изложения и изучения, по существу своему всегда есть индукция, допускающая бесконечное совершенствование. Вопрос состоит лишь в том, как осуществляется эта индукция.

С этой точки зрение необходимо различать законы и ириндипы, являющиеся результатом индукции, и факты, составляющие ее основу.

По учению бэконовской философии, которая долгое время господствовала среди ученых, законы природы сами собой запечатлеваются в уме человека, если только этот последний освободился от всяких предрассудков и послушно отдается воздействию вещей. Здесь исключается всякое активное участие субъекта в П0знании в собственном смысле этого слова. субъект, как таковой, обнаруживается лишь в чувствах, от которых познание как раз и стремится отвлечься.

Изучение истории наук с одной стороны, и психологический анализ образование научных понятий в уме человека с другой привели к совершенно иной теории 35).

Если судить о научных законах и принципах по той форме, в какой мы их высказываем, то действительно получается впечатление, что мы их непосредственно извлекли из природы: „фосфор плавится при 44°“, „действие равно противодействию“ и т. п. Но эта догматическая форма, при всех ее удобствах в других отношениях, не точно выражает собою результат научной работы.

В действительности все, чего ищет и что действительно находит наука, сводится к гипотетическим определениям, позволяющим испытывать природу. Свойство плавиться при 44° есть часть определение фосфора; так называемый «закон» равенства действия и противодействия есть часть определение силы. Ни один из тех элементов, из которых составляются эти формулы, не дан в действительности и не может быть дан в строгом смысле этого слова. Их совокупность также не есть нечто данное. Но разум для того, чтобы искать, должен знать, чего именно он ищет, и вот он создает, подбирая надлежащим образом данные опыта, такие определения, которые позволяют ему задавать природе точные и методические вопросы.

Впрочем, не все такие определение могут быть поставлены на одну доску. Есть среди них частные и производные, есть общие и основные, являющиеся условием предыдущих. Определение самые общие будут разумеется и самыми устойчивыми: отсюда эта форма законов или принципов, в которую они облекаются в нашем изложении, и благодаря которой их так легко принять за абсолютные познания.

Наконец, есть одно понятие, обладающее, по-видимому, характером необходимости в большей степени, чем все другие, ибо оно необходимо для всех других: это понятие самой науки. Но и оно представляет из себя определение, произвольно построенное подобно всем другим. Я называю наукой гипотезу, что между явлениями существуют постоянные соотношения. Научная работа состоит в том, чтобы испытывать природу, следуя этой гипотезе. Так судья строит известную догадку, прежде чем задавать вопросы подсудимому.

Так как все утверждения, подразумеваемые этими определениями, придуманы для того, чтобы сделать возможным и плодотворным испытание природы, то естественно они являются и могут быть только гипотетическими: ведь допрашивать приходится не отдельного индивидуума, который может казаться законченным целым, а природу, которая бесконечна во всех смыслах, грядущие проявление которой ни в коем случае не могут быть нам даны. Но пока критика не разъяснила происхождение и роли этих гипотез, мы смешивали их с абсолютными принципами, во-первых потому, что мы придали им абсолютную форму — а мы склонны вообще переносить характер формы на содержание, — во-вторых потому, что некоторые из этих принципов предполагаются всеми другими, — а то, что необходимо для наших систем, кажется нам необходимым в самом себе.

Эта теория, навеянная изучением образование научных понятий, невольно овладевает нашим разумом, когда мы обращаем внимание на то, что опыт есть единственный способ нашего общение с природой, и потому те точные формулы, в которых мы выражаем свои принципы, были бы абсурдом, если бы мы стали видеть в них, как таковых, объекты, извлеченные из самой природы. Опыт, всегда изменчивый и веточный, может порождать лишь впечатления, в свою очередь изменчивые. Одно только систематическое вмешательство разума может объяснит то преобразование, которому наука подвергает опыт.

И при этой операции разум отчетливо сознает, что своими определениями и теориями он устанавливает только методы исследования, — это для него настолько ясно, что он не колеблется включать в свои основные гипотезы на равных основаниях различные и даже прямо противоположные теории, раз эти последние приводят к равнозначным выводам и одинаково полезны для изучение различных классов явлений 36). Этого не могло бы быть, если бы разум был вынужден видеть в своих основных идеях и теориях абсолютное объяснение вещей.

Но, скажут нам, каков бы ни был способ возникновение науки, факт заключается в том, что она находится в согласии с вещами и позволяет нам распоряжаться этими последними. Быть в состоянии воздействовать на вещи значит обладать, по крайней мере, некоторыми методами действия, свойственными самим вещам. Конечно, наше познание никогда, по всей вероятности, не будет равно самим вещам; но оно все ближе и ближе подходит к реальности; самые его изобретения, самые его условности и фикции не имеют другой цели кроме приспособление к реальности; я все более и более возрастающее приближение к истине, которого мы таким образом достигаем, отнюдь нельзя смешивать с принципиальной неспособностью достигнуть истины. Наука не помышляет уже более о том, чтобы одарить разум точной копией вещей, которые в том виде, как мы их предполагаем, очевидно, не существуют вовсе. Она открывает отношения, которые опыт ясно подтверждает. И этого достаточно для того, чтобы ее можно и должно было назвать истинной в человеческом смысле этого слова.

Но что же доказывает такая опытная поверка? — возражают авторы рассматриваемого нами учения. Совершенно естественно, что научные законы оправдываются опытом: ведь и изобретены они как раз для того, чтобы дать нам возможность предвидеть естественный ход вещей. Мы изобрели к тому же очень удобную уловку, позволяющую считать наши законы оправданными даже в тех случаях, когда в действительности они вовсе не оправдываются. Мы измышляем тогда новые завоны, якобы противодействующие тем, которые мы допустили раньше. Мы умножаем таким образом поправки и дополнения, чтобы спасти привычный нам „закон“, пока, наконец, система наша не становится настолько сложной и запутанной, что мы вынуждены откинуть данный принцип, не доставляющий уже нам ничего кроме затруднений, и попытать счастье с каким-либо другим принципом, которому в будущем предстоит, без сомнения, та же самая участь.