Эмиль Бутру - Наука и религия в современной философии

То соответствие между нашими понятиями и опытом, на которое обыкновенно ссылаются, есть нечто весьма не выясненное. Нередко смешивают взаимное соответствие между математическими или научными объектами, которое может быть очень строгим, и соответствие между этими объектами и опытом. Но опыт, очищенный от тех научных понятий, которые мы к нему примешиваем, есть лишь некоторое очень расплывчатое чувство. На самом деле, мы знаем только одно: что такая то теория с заметным успехом применяется на практике. Но разве можно определить ту степень „истинности“, которой должна обладать гипотеза, для того чтобы ею можно было пользоваться на практике? Логика учит, что из ложных посылок можно вывести правильное заключение. Мы поминутно убеждаемся на опыте, что известный метод может иметь полный успех, не находясь ни в какой внутренней связи с реальностью. Таковы, например, мнемонические приемы. Это, так называемые, эмпирические рецепты. Но что же доказывает, что наша наука, эмпиричная в своем исходном пункте, не является столь же эмпиричной в своих конечных выводах? Успехи науки, в том виде как они нам действительно даны, предполагают не тожество, а лишь соответствие между нашим познанием и вещами, и притом такое соответствие, которое в конце концов само имеет чисто практический смысл.

С чем же именно обнаруживают наши научные теории это неопределенное соответствие, доказывающее якобы их истинность? С опытом, с фактами? Обыкновенно представляют себе дело так, что факты существуют сами по себе, вне разума, и что этот последний изыскивает средства, для того чтобы согласовать с ними свои понятия; науку называют истинной, исходя из предположения, что она все точнее и точнее изображает эту внешнюю, не зависящую от нее реальность.

Но все это построение совершенно искусственно и произвольно.

В действительности, те факты, с которыми старается согласоваться ученый, отнюдь не представляют из себя сырого материала, совершенно независимого от разума: это факты научные; и если мы исследуем их происхождение, мы убедимся, что они уже обтесаны, упорядочены, в известной степени даже сфабрикованы таким образом, чтобы их можно было отнести к гипотетическим законам науки и вставить в ее определения.

Необходимо отличать научные факты от непосредственно данных фактов. Эти последние, откуда бы они ни возникали, представляют лишь сырой материал, из которого наука по своему выкраивает то, что она называет фактами. Научный факт есть уже сам по себе ответ на вопросные пункты, предъявленные природе; этими вопросными пунктами является ряд законов и гипотез, придуманных разумом заранее с целью разобраться в явлениях того же самого вида. Лишь опираясь на наши теории, на наши определения, на нашу уже существующую науку, в состоянии, мы устанавливать, определять и наблюдать такие факты, которые приобретают имя „научных“.

Эти факты не в меньшей степени переработаны с целью приспособление к теориям, нежели теории составлены с целью приспособление к фактам. Согласие теории с фактами в известной своей части, которую впрочем нельзя точно отграничить, является согласием теорий с самими собой.

Человеческий интеллект не может действовать иначе, как согласно своей природе. а присущий ему способ действия состоит в том, что взяв известные формы и категории, как нечто данное, он затем исследует, не могут ли быть приспособлены к, ним доступные ему вещи. Он может познавать или воспринимать что-либо лишь в том случае, если уже заранее обладает образчиками познание и восприятия. Каков же первоначальный источник этих предварительных познаний? Что они представляют из себя? Какова их ценность? Уже по самой постановке своей вопрос этот выходит из пределов области научных фактов. Мы знаем лишь одно: наше познание, наше восприятие никогда не может дать нам чего-либо большего, чем перевод на наш язык окружающих нас реальностей. И в этом отношении с фактами дело обстоит совершенно так же, как с законами; мы имеем даже право сказать, что факты могут нам быть вообще даны лишь как функция определенных законов, — ибо мы можем воспринять их лишь в том случае, если они отнесены сознанием к известным предсуществующим в нем типам.

От этой общей предпосылки всякого познание наука не может уклониться. Она также представляет из себя и может представлять из себя лишь особый язык, пользуясь которым разум делает сравнительно понятными для себя, т. е. распознаваемыми и приспособленными к практическому употреблению, возможно большее количество окружающих его предметов. Как построен этот язык? Какую долю реальности он способен выразить? С какою степенью точности? Эти вопросы, очевидно, чрезвычайно затруднительны, так как разум даже приступить к ним не может иначе, как на почве и от имени тех предвзятых мнений, о проверке которых как раз и идет речь. Во всяком случае, они превышают компетенцию научного опыта не в меньшей степени, чем компетенцию опыта обыденного.

Резюмируем. Наука есть не отпечаток, оставляемый вещами в пассивном интеллекте, но совокупность знаков, изобретенных разумом, для того чтобы истолковать вещи при посредстве заранее данных понятий, первичный источник которых от нас ускользает, а также для того, чтобы подчинить вещи нашей власти, заставить их служить нашим целям.

По-видимому, такого рода учение гораздо больше, чем ричлианский дуализм, приспособлено к тому, чтобы рационально решить проблему об отношениях науки к религии.

В самом деле, согласно этому учению живая часть науки, сумма действительных познаний, символизированных в научных формулах, не отличается существенным образом от того вида верований, на котором покоится наша практическая жизнь.

Наука не может декретировать a priori, что верование как таковое, должно быть изгнано из области человеческого разума, ибо сама она предполагает такие верование и включает их в свои основные понятия. религиозное верование, или вера, не может быть устранено на том только основании, что оно есть верование. Оно может сосуществовать с наукой в одном и том же разуме, раз оно не сталкивается с верованиями, действительно облеченными авторитетом науки.

И в этом отношении современная наука предоставляет религии большой простор. Она не требует, чтобы права ее распространялись на все формы бытия. Она рассматривает те формы бытия, к которым приложимы научные категории, и отнюдь не думает отрицать, что категории совершенно иные могут встретить себе, в области реального или возможного, подходящий материал. Ученый спрашивает: существуют ли между вещами постоянные соотношения? Следует ли из этого, что он воспрещает религиозному сознанию спрашивать: существует ли сила, способная улучшить этот мир?