Эмиль Бутру - Наука и религия в современной философии

В основе религий лежат первоначальные религиозные истины, которые благодаря своему существенно метафизическому характеру не могут прийти в столкновение с наукой, не знающей другого объекта, кроме явлений.

Религии заключают в себе, кроме того, многочисленные и непосредственные выражение этих основных истин: догматы и обряды, также в своем роде духовные, скорее переживаемые, чем формулируемые, исключающие возможность какого бы то ни было конфликта с наукой. Так, христианство называет Бога отцом, людей сыновьями божиими и, следовательно, братьями друг другу; в этом же смысле надо понимать христианское учение о царстве божием, о грехе, о спасении, об искуплении, об общении святых.

Остаются детали догматов и обрядов. Поскольку детали эти содержат в себе заимствование у взглядов и учреждений определенной эпохи, они приходят рано или поздно в столкновение с идеями и учреждениями другой эпохи. Это означает лишь одно: что наука и учреждение вчерашнего дня в известных пунктах противоположны науке и учреждениям сегодняшнего дня. Религия не ответственна за эти изменения: она не подвергается им. Она остается неизменной, эволюционируя лишь по внешности.

Возможны, впрочем, две формы религиозной эволюции. Или религия сохраняет свои формулы, унаследованные от науки и цивилизации прежних эпох, и лишь извлекает их духовный смысл, скрытый под покровом буквального и материального смысла. Или же, следуя смелой традиции, завещанной св. Павлом, св. Афанасием, св. Августином, св. Фомою — этими великими организаторами догматической теологии — она безбоязненно усваивает себе философские и научные понятия эпохи, образуя из них символы вечной и невыразимой религиозной жизни, — символы, без сомнения, всегда случайные, но зато непосредственно понятные данному поколению.

Система, обосновывающая религию на критике науки, защищается одними с пылкостью нередко прямо воинственной, встречая со стороны других энергичные возражения. Большой шум поднялся несколько лет тому назад вокруг формулы, резюмирующей эту систему с полемической точки зрения: „банкротство науки“.

Из красноречивых возражений, раздававшихся со всех сторон по поводу этого военного клича, не всегда легко извлечь сколько-нибудь убедительные аргументы. Так, некоторые находили удовольствие в том, что перечисляли великие открытия современной науки, а также изумительные практические приложение этих открытий. Но вопрос как раз в том и заключается, достаточно ли всех этих успехов, касающихся главным образом материальной жизни, для того чтобы признать осуществимыми грандиозные обещания, которые наука прежних дней неоднократно давала не только относительно материальной жизни человечества, но также относительно его политической и моральной жизни.

Другие говорили: наука не потерпела никакого банкротства, ибо никогда рассудительная истинная наука не могла давать тех обещаний, за неисполнение которых вы обвиняете науку. Этот ответ подразумевает, что наука не есть все для человека.

Сквозь все эти апологии современной науки красною нитью проходит одна основная идея, которую наука эта, действительно, все более и более прививает уму человеческому: а именно убеждение в том, что невозможно указать границы научного прогресса. Конечно, существуют глубокие различия между явлениями физического и явлениями морального порядка, между обществами животных и обществами людей. Но не представляется ли столь же непроходимой пропасть, отделяющая неорганическую материю от живой, реальное движение от абстрактной механики? И однако непрерывность устанавливается мало-помалу между этими, на первый взгляд совершенно изолированными сферами. Можем ли мы в виду этого накладывать запрет на будущее, утверждая, что совпадение науки с бытием во всех его формах никогда не будет доведено до конца?

Ссылаются на то, что ни одно из научных изобретений не отвечает моральным потребностям человеческой природы и что наука будущего не сможет удовлетворить их лучше, так как потребности эти вненаучны.

Но часто этому возражению придают такое значение, которого оно в действительности иметь не может. Завоевание известных истин совпало в душе ученого определенное чувство уверенности и компетентности. И это мерило он отныне прикладывает ко всякой интеллектуальной деятельности: он признает пустыми и неправомерными всякие исследования, к которым оно не подходит. Правда, он не рискует более, как в прежние времена, высказывать абсолютные выводы, совершенно не сообразуясь со средствами нашего познания; он сам заявляет, что всякая наука относительна. Но надо дать себе ясный отчет в том, какой смысл имеет это утверждение. Из него вовсе не следует, что вне той области, где работает наука, имеется другая область, область абсолюта, в которой могут свободно действовать другие дисциплины; наоборот, оно запрещает человеческому разуму пускаться в какую бы то ни было область, недоступную для науки. Если есть что-либо непознаваемое для науки, то объект этот а fortiori не познаваем для всякой другой дисциплины. Там, где наука, в сознании своей исключительной компетентности, говорит: „я знаю“, она хочет сказать: „это есть“, разумеется, для человеческого разума; а там, где она говорит: „я не знаю“, она имеет в виду сказать: „и пусть никто не претендует знать это!“.

Итак, отнюдь не очевидно, что современная наука, несмотря на свою скромную внешность, более благоприятна свободному развитию религии, чем наука догматическая. С точки зрение науки религия представляет только совокупность произвольных концепций; ибо она может заимствовать у науки исключительно форму, да и то не без опасности для своей собственной неприкосновенности, как показывает пример схоластики. Что же касается внутреннего принципа религии, то он очевидно не имеет ничего общего е теми истинами объективного опыта, которые одни только признаются наукой. Ссылка на то, что предмет, отстаиваемый религией за границами науки, есть не другая наука, а верования, не достаточна. С точки зрение науки, верование имеет ценность лишь в том случае, если оно основывается на наблюдении фактов и направляется в ту же сторону, как и наука.

Религиозное верование, ограничив себя областью, которую, по его мнению, отводит ему наука, даже в этих пределах не может обеспечить себе независимости и свободы развития.

Каждый успех науки угрожает ему. Религия с замиранием сердца следит за погрешностями научного объяснение вещей: вот тут образовалась трещина, там пробел, по-видимому, заполнен.

Благодаря своему неумеренному рвению как можно лучше согласоваться с наукой, приспособиться к ней, она сама вызывает на сравнения, далеко для нее нелестные. Решительному. победоносному шествию науки противопоставляют неуверенность религии, ее робость; получается впечатление, что от религии осталось лишь великое имя, принадлежавшее некогда великой вещи, а в настоящее время ставшее простым воспоминанием, которое благочестивое воображение верующих ухищряется еще окрашивать в цвета реальности.