Эмиль Бутру - Наука и религия в современной философии

Одно обстоятельство, которое, по-видимому, могло бы и не иметь места, оправдывает это притязание. Если бы все явление природы в одинаковой степени воздействовали друг на друга, то они образовали бы целое настолько сложное и подвижное, что в нем, конечно, совершенно не мыслимо было бы' эмпирически выделить какие бы то ни было законы. Однако в действительности среди вещей, наблюдаемых в нашем опыте, мы встречаем известные сочетания, известные связи, правда весьма еще сложные, но сравнительно устойчивые и по всей видимости независимые от остальной вселенной. Благодаря этому обстоятельству, разум в состоянии выделить при помощи эмпирической индукции два явление из общей совокупности вещей и установить связь между ними.

Таким образом научно определяется, приспособляясь к данным вещам, понятие причинности, носившее некогда метафизический характер.

Но этого мало: движимый третьей идеей, идеей единства, разум исследует, не представляется ли возможным превратить и ее в схему, приложимую к опытной науке.

Первоначально познание физических явлений носит раздробленный характер. Закон есть пара явлений, связанных между собой, но изолированных от всех других явлений. Пользуясь аналогиями и уподоблениями, разум включает мало-помалу одни законы в другие, разделяя их на общие и частные. Таким образом, разделив, он снова объединяет, и в качестве идеала намечает сведение всех законов к одному единственному.

Единство метафизиков превратилось, таким образом, в научную систематизацию явлений.

Лишь при помощи символов, зачастую притом искусственных, удается человеку упрощать таким образом природу; но ведь и самый научный факт, исходный пункт всех этих изобретений, является уже искусственным символом, воображаемым объективным эквивалентом первоначального факта.

Научный дух сознает те последствия, которые влечет за собой возрастающая смелость его притязаний. Задача его всегда одна и та же: создать в человеческом интеллекте возможно более верное и практически пригодное представление о тех условиях, при которых возникают наблюдаемые факты. Но по мере того, как он все дальше отходит от конкретных и частных явлений, стремясь усмотреть или вообразить себе явление общие, которые могут быть проверены лишь в своих отдаленнейших последствиях, он начинает чувствовать, что его объяснение если и достаточны, то отнюдь не обладают самоочевидной необходимостью; и он приписывает своим общим понятиям лишь гипотетически опытное значение,

Опыт, расширяясь и углубляясь все более и более, не ограничивается приспособлением к своим потребностям философских понятий субстанции, причинности, единства. Он воспринял от древних мыслителей одно понятие, которое, по-видимому, навсегда было устранено догматической метафизикой и догматической наукой: понятие существенного изменения, частичной или даже всеобщей эволюции. Это один из тех основных принципов, о значении которых спорили греческие физики. И в настоящее время наука не видит ничего безусловно прочного и определенного ни в наших способах познавать, обозначать и классифицировать вещи, ни в самой природе. Не только чисто опытная наука, по определению своему, всегда приблизительна, провизорна и изменчива; но, согласно выводам самой науки, ничем не гарантирована абсолютная устойчивость даже наиболее общих из тех законов, которые сумел до сих пор открыть человек. Возможно, что природа изменяется вплоть до самой своей основы.

Связанный с вещами, современный научный дух сам подвержен изменениям. В этом смысле он является духом относительности. В его глазах каждое объяснение неизбежно является относительным, зависящим и от числа известных явлений, и от того состояния, быть может, преходящего, в котором сам он в данный момент находится. К тому же эта относительность не колеблет его ценности и не мешает непрерывному накоплению знаний, которое является его первой задачей. Ибо если даже эволюция затрагивает его основы, она не оказывается еще в силу этого произвольной и научно непознаваемой. Если изменяются глубочайшие принципы вещей, самое изменение это должно подлежать законам, аналогичным тем, которые мы наблюдаем непосредственно, т. е. законам опытным.

Еще одна черта, в связи с предыдущими, характеризует собой современный научный дух. Без сомнения, этот последний не может быть назван догматичным в том смысле, в каком употребляет это слово интеллектуалистическая метафизика. Но он существует и хочет сохраниться в своем бытии, подобно живому существу, в котором накопляются естественные энергии. Он представляется себе самому высшею нормою суждение и рассуждения. Если он упорствует в своем отрицании всякого метафизического догматизма, то в свою очередь устанавливает своеобразный относительный догматизм, опирающийся на опыт. Он верит в свою неограниченную способность захватывать все новые и новые сферы, в свое бесконечное растущее значение. Поэтому, о какой бы проблеме ни шла речь, он никогда не согласится сказать вместе с Дюбуа-Реймоном: Ignorabimus. Если мы чего-либо не знаем сегодня, то нет и не может быть никакого основание утверждать, что мы этого никогда не узнаем.

Но пусть даже среди неизвестного нам в настоящее время есть нечто такое, чего мы никогда не будем в состоянии узнать; раз мы знаем, что это неизвестное по существу своему познаваемо, т. е. допускает приложение общих принципов научного познания, мы уже имеем о нем некоторое определенное сведение. а история науки как раз доказывает, что мы имеем полное право утверждать наличность непрерывного перехода между тем, что мы знаем и тем, чего мы не спаем.

Вот почему, выражение „научно необъяснимо“ лишено отныне всякого смысла. Таинственные силы, чудесные события, допуская даже, что они фактически существуют, будут для нас не более как явлениями, объяснить которые с помощью известных нам законов не удается. Если даже будет доказано, что такое объяснение невозможно, наука отнюдь не будет этим смущена: ей придется только поискать новых законов.

Правда, законы, устанавливаемые наукой, представляют и должны представлять из себя не абсолютные утверждения, а такие вопросы, которые экспериментатор задает природе и которые он всегда готов формулировать иначе, раз природа отказывается на них отвечать. Но этим ничуть не колеблется тот факт, что научный дух питает на практике абсолютное доверие к постулату, подразумеваемому всеми этими вопросами, — a постулат этот есть не что иное, как правомерность и всеобщность самого принципа научного объяснения.

Но если дух науки действительно таков, как мы его обрисовали, то оставляет ли он в человеческом сознании место для духа религии?