Карл Маркс - Собрание сочинений, том 26, ч.3

Как будто разделение труда не было бы в такой же степени возможно (хотя оно и не могло исторически с самого начала появиться в такой форме, в которой оно может выступить только как результат развития капиталистического производства), если бы условия труда принадлежали ассоциированным рабочим и если бы последние относились к ним как к тому, чем эти условия труда являются natura {97} , т. е. как к своим собственным продуктам и предметным элементам своей собственной деятельности.

Так как, далее, при капиталистическом производстве капитал присваивает себе прибавочный продукт рабочего и так как в силу этого те продукты труда, которые капитал уже присвоил себе, противостоят теперь рабочему в форме капитала, то ясно, что превращение прибавочного продукта в условия труда может исходить лишь от капиталиста и лишь в той форме, что продукт труда, присвоенный капиталистом без эквивалента, капиталист делает средством производства для нового безэквивалентного труда. Поэтому расширение воспроизводства выступает как превращение прибыли в капитал и как сбережения капиталиста, который, вместо того чтобы проесть полученный даром прибавочный продукт, делает его снова средством эксплуатации труда, но может выполнить это только путем превращения его снова в производительный капитал, что включает в себя превращение прибавочного продукта в средства труда. Поэтому политико-эконом делает тот вывод, что прибавочный продукт не мог бы служить элементом нового производства, если бы он предварительно не превратился из продукта рабочего в собственность его хозяина, чтобы затем снова служить в качестве капитала и повторить прежний процесс эксплуатации. К этому у худших политико-экономов присоединяется представление о накапливании запасов и об образовании сокровищ. Но даже и лучшие, как Рикардо, переносят представление о самоотречении с собирателя сокровищ на капиталиста.

Политико-экономы не рассматривают капитал как отношение. Они не могут рассматривать его таким образом, не рассматривая его вместе с тем как исторически преходящую, относительную, не абсолютную форму производства. Даже у Годскина нет такого понимания капитала. В той мере, в какой оно оправдывает капитал, оно не оправдывает оправдания капитала политико-экономами, а, напротив, опровергает это оправдание. Итак, к такому взгляду на капитал Годскин не имеет никакого отношения.

При тех взаимоотношениях, которые существовали между Годскином и политико-экономами, характер его полемики был, казалось бы, предопределен и очень прост. Годскин просто-напросто должен был, опираясь на одну сторону, «научно» развиваемую политико-экономами, выдвинуть ее против тех фетишистских представлений, которые они sans raison {98} , бессознательно и наивно перенимают из капиталистического способа представления, и сказать примерно так:

Употребление продуктов прошлого труда — вообще продуктов труда — в качестве материалов, орудий и жизненных средств необходимо, если рабочий хочет использовать свои продукты для нового производства. Этот определенный способ потребления его продукта производителен. Но какое же отношение имеет это использование продукта рабочего, этот способ потребления им своего продукта к господству этого продукта над самим рабочим, к бытию этого продукта в качестве капитала, к сосредоточению распоряжения сырьем и жизненными средствами [870а] в руках отдельных капиталистов и к лишению рабочих собственности на их продукт? Какое это имеет отношение к тому, что рабочие сперва должны даром отдавать свой продукт третьему лицу, чтобы потом выкупать его у последнего своим собственным трудом, для чего им приходится отдавать ему в обмен на этот продукт больше труда, чем в нем содержится, и таким путем создавать для капиталиста новый прибавочный продукт?

Прошлый труд выступает здесь в двух формах. Во-первых, — как продукт, потребительная стоимость. Процесс производства требует того, чтобы рабочие часть этого продукта потребили [в качестве жизненных средств], а другую часть использовали как сырье и орудия труда. Это относится к технологическому процессу и только показывает, как рабочие должны относиться в промышленном производстве к продуктам своего собственного труда, к своим собственным продуктам, чтобы сделать их средствами производства.

Во-вторых, прошлый труд выступает как стоимость. Это показывает только, что стоимость нового продукта рабочих представляет не только их теперешний, но также и их прошлый труд и что рабочие, увеличивая своим трудом старую стоимость, сохраняют ее именно тем, что они ее увеличивают.

Притязание капиталиста не имеет ничего общего с этим процессом как таковым. Конечно, раз капиталист присвоил себе продукты труда, прошлого труда, то в результате этого он обладает средством для присваивания новых продуктов и живого труда. Но это как раз и есть тот образ действия, который вызывает протесты. Необходимые для «разделения труда» предварительные концентрация и накопление как раз и не должны выступать как накопление капитала. Из того, что они необходимы, отнюдь не следует необходимость того, чтобы теми условиями, которые вчерашний труд создал для труда сегодняшнего, распоряжался капиталист. Если накопление капитала [согласно политико-экономам] означает не что иное, как накопление труда, то это отнюдь не включает того, что оно должно быть накоплением чужого труда.

Однако Годскин — странным, на первый взгляд, образом — не идет этим простым путем. В своей полемике против производительности капитала, в первую очередь — оборотного, но еще более — основного, он, по-видимому, оспаривает или отрицает значение для воспроизводства, как условия нового труда, самого прошлого труда или его продукта, т. е. значение прошлого, овеществленного в продуктах труда для труда как совершающейся в настоящий момент ενεργεια {99} . Чем вызван такой поворот?

Так как политико-экономы отождествляют прошлый труд с капиталом — прошлый труд берется здесь как в смысле конкретного, овеществленного в продуктах труда, так и в смысле общественного труда, материализированного рабочего времени, — то понятно, что они, как Пиндары {100} капитала, выдвигают на первый план предметные элементы производства и переоценивают их значение по сравнению с субъективным элементом, живым, непосредственным трудом. Для них труд становится адекватным только тогда, когда он становится капиталом, когда он противостоит самому себе, когда пассив труда противостоит его активу. Продукт поэтому господствует над производителем, предмет — над субъектом, осуществленный труд — над трудом осуществляющимся, и т. д. Во всех этих концепциях прошлый труд выступает не как всего лишь предметный момент живого труда, подчиненный живому труду, а наоборот; не как элемент власти живого труда, а как власть над этим трудом. Для того чтобы и технологически оправдать ту специфическую общественную форму, т. е. капиталистическую форму, в которой взаимоотношение труда и условий труда оказывается перевернутым, так что не рабочий применяет эти условия, а условия труда применяют рабочего, политико-экономы приписывают предметному моменту труда некую ложную важность в противовес самому труду. И именно поэтому Годскин, наоборот, настаивает на том, что этот предметный момент, — стало быть, все овеществленное богатство, — чрезвычайно незначителен по сравнению с живым процессом производства и в действительности обладает ценностью только как момент живого процесса производства, а сам по себе никакой ценности не имеет. При этом Годскин несколько недооценивает, — но это естественно в противовес фетишизму политико-экономов, — то значение, какое прошлое труда имеет для его настоящего.