Виктор Унрау - Не Евангелие

Перед началом сражения джегуако занимали места на возвышенности, с высоты наблюдали за ходом сражения, и тут же сочиняли и пели песни о сражении, которое происходило у них на глазах.

Черкес играл свою героическую роль «не столько перед народными певцами, сколько через посредство последних — перед обществом».

Он, пишет Мирзоев, больше всего на свете боится быть прозванным трусом в национальных песнях — в этом случае он погиб: ни одна девушка не захочет быть его женой, ни один друг не подаст ему руки.

Только тот, кто играл роль, предписанную, морально-правовым кодексом — «адыгэ хабээ» — мог рассчитывать на уважение. И джегуако, этот представитель культуры и искусства, выступает, как свидетель и подстрекатель агрессивности джигита во время битвы.

Поведенческое отличие человека от животных состоит в том, что человек взаимодействует не непосредственно со своим окружением, а опосредованно с теми, кто господствует.

Примером такого взаимодействия человека и власти может служить королевский двор.

При дворе, пишет Элиас, идет борьба «за благосклонность короля». Шпага уже не играет большой роли. На ее место становятся «интриги, словесное фехтование», которые обеспечивают победителю «карьерный рост и социальный успех».

Для борьбы такого рода требуется «способность к суждению, расчету отдаленных последствий, самообладание».

При дворе «заявляет о себе специфическая форма дифференциации и внутреннего раскола личности: человек словно противостоит себе самому».

«Он, — пишет Элиас про этого человека, — «таит свои страсти», «изменяет своему сердцу», «поступает вопреки своему чувству».

Вне общества человек остается животным и действует «под влиянием мимолетных импульсов», там нет нужды «отыскивать скрытые мотивы» чужого поведения. Там «аффект прямо следует за аффектом, тогда как при дворе одно «вычисление» следует за другим».

Если опасность не может исходить непосредственно от этого человека, она может исходить от тех, кто за ним стоит, с кем он дружит, кому он доводится родственником.

Поэтому «придворное искусство наблюдения за людьми, — пишет Элиас, — никогда не сводится к наблюдению за изолированным человеком. Индивид всегда рассматривался, как человек в его отношениях с другими людьми».

Но что это меняет?

Гуманитарии говорят, что этологический подход предполагает фиксированную схему действий в ответ на предъявление социального релизера.

Но что значит фиксированная схема действий применительно к агрессии?

Это значит, что живое существо в ответ на опасность может выдать только одну из двух противоположных реакций, предписанных ему генетически — напасть или воздержаться от нападения.

Придворный, служащий, вообще любой человек, так же, как и животное оценивает человека с точки зрения его опасности. Только теперь опасность или неопасность представляет не сам по себе человек, а его связи и его влияние в обществе.

Как показывает Элиас, для придворного, если говорить о придворном, опасен только один человек — король, и, вступая в отношения со своим соперником, человек просчитывает, как отзовутся его отношения с этим человеком на его отношениях с королем.

И если король покровительствует сопернику, человек воздержится от нападения, потому что напасть на соперника, значит, напасть на самого короля.

Одним словом, поведенческая практика человека отличается от практики животным не тем, что человек не поддается власти инстинктов, а тем, что у человека более сложный механизм реагирования на социальные раздражители.

Можно сказать и по-другому. Человека от свободного проявления инстинктов сдерживает не культура, как нечто более совершенное, а первобытный животный страх перед наказанием, изощренной в таких делах культуры.

Человеческий альтруизм в отличие от альтруизма у животных, действительно, бывает более возвышенным, чистым и одухотворенным, потому что причина, из-за которой люди идут на каторгу и на смерть за других людей не всегда лежит на поверхности.

Но причина эта одна и та же — агрессия.

Таким исключительно человеческим случаем альтруизма было происшествие, которое произошло 24 января 1878 года.

В этот день мелкопоместная дворянка Вера Засулич стреляла в петербургского градоначальника Федора Трепова.

Федор Трепов был стариком шестидесяти шести лет от роду. Пишут, это был солдафон, не лишенный житейской сметки, властолюбец и самодур. По уровню культурного развития градоначальника сравнивали с околоточным, что, скорее всего, недостойные выдумки классовых врагов царского генерала.

Незадолго до происшествия Трепов посетил Петропавловскую крепость, и велел выпороть за неучтивость политического заключенного Боголюбова.

Закон запрещал пороть заключенных. Но Трепов велел, и Боголюбова выпороли. Правда, градоначальник успел посоветоваться с Паленом, и потом всем рассказывал, что высек Боголюбова «по совету и поручению» министра юстиции.

Пишут, общественность ждала, что Трепова накажут. Но его не наказали.

«Мне, — говорила Засулич на суде, — казалось, что такое дело не может, не должно пройти бесследно. Я ждала, не отзовется ли оно хоть чем-нибудь, но все молчало».

И тогда Засулич устроила самосуд. Она решила «ценою собственной гибели доказать, что нельзя быть уверенным в безнаказанности, так надругаясь над человеческой личностью».

Она записалась на прием к градоначальнику, и когда Трепов принял от нее прошение, достала револьвер и выстрелила наугад.

Председатель окружного суда Анатолий Кони, который как раз в этот день вступил в должность, немедленно приехал на место происшествия.

«За длинным столом, — пишет в своих мемуарах этот знаменитый судья, — сидела девушка. Она заявила, что решилась отомстить за незнакомого ей Боголюбова, о поругании которого узнала из газет».

Мнения о поступке Засулич разделились. Одни рукоплескали, другие сочувство?вали, третьи не одобряли. Но никто не видел в Засулич «мер?завку», и никто, не швырял грязью в преступницу.

Рассказывают, даже сам Трепов, оправившись от ранения, разъезжал в коляске по городу и всем говорил про Засулич, что «будет рад, если она будет оправдана».

«Она может выйти отсюда осужденной, — говорил адвокат Александров на суде, — но она не выйдет опозоренною».

И вот присяжные вышли из совещательной комнаты «теснясь, с бледными лицами, не глядя на подсудимую».

«Все, — пишет Кони, — затаили дыхание».

Старшина дрожащей рукой подал судье лист, и даже не смог выговорить до конца вердикт присяжных — не виновна.

«Крики несдержанной радости, истерические рыдания, отчаянные аплодисменты, топот ног, — вот, что началось в зале. — Даже в местах за судьями усерднейшим образом хлопали. Я оглянулся, — пишет Кони: — помощник генерал-фельдцейхмейстера, Баранцов, раскрасневшийся седой толстяк, с азартом бил в ладони».