Виктор Унрау - Не Евангелие

И «приняв богатые дары от Таксила, Александр преподнес ему дары еще более богатые».

Ливий рассказывает, как во время войн с Ганнибалом в Рим прибыли послы от Неаполя. Они «внесли в курию сорок тяжеловесных золотых чаш». Неаполитанцы знали, что «казну римского народа вычерпала война» и решили подарить Риму золото, которое их предки оставили на украшение храмов и помощь бедствующим.

«Римские сенаторы и народ, — сказали неаполитанцы, — порадуют их, если принесенный дар оценят не просто по его стоимости, а по дружеским чувствам и доброй воле тех, кто его принес».

«Послов, — пишет Ливий, — поблагодарили за щедрость и внимание, а чашу приняли только ту, что была всех легче».

Итальянец Интериано писал, что знатные черкесы «восхваляют щедрость и дарят охотно все свое имущество, за исключением коня и оружия». Знатные особенно расточительны в том, что касается одежды.

«По этой причине, — пишет итальянец, — оказывается, что они по большей части хуже одеты, чем их подданные».

По словам Интериано, вассалы просто выпрашивали подарки, а отказать им в просьбе — было величайшим позором для знатного человека.

То, что вещь дарителю нужна не меньше, чем просителю, Интериано называет парадоксальным, хотя тут же и говорит, что эта парадоксальность «доказывает богатство и щедрость первого и ставит второго в зависимое положение».

В шестнадцатом-семнадцатом веках русский царь всегда возвращал дарителям их подарки.

«При рождении царевича, — пишет Коллинс, — подданные изъявляют радость свою, поднося царю подарки, которые он, однако же, опять возвращает; но если ему что-нибудь полюбится, то он платит настоящую цену».

Для этого случая, Коллинс придумал вот какое фантастическое объяснение.

«Попадая в руки царя и возвращаясь обратно, — пишет он, — вещь приобретает некое новое качество, становится воплощением преданности подданного, с одной стороны, и царской милости — с другой».

Может быть, со временем эта традиция и получила такой смысл, какой в него вкладывает Коллинс, но первоначально возврат вещи был, судя по всему, простым возвратом несвободы государя перед подданными, которую он приобретал вместе с подарком. Именно поэтому он возвращал только те вещи, которые ему меньше всего понравились, и выкупал те, которые полюбились.

По той причине, что дарение было связано с обладанием властью, московские государи принимали подарки от послов и дарили через них свои. И стоимость ответных даров всегда превосходила стоимость посольских.

Благодеяние — говорит по этому поводу Гоббс — если оно оказано равному, может привести к тайной ненависти того, кому оно оказано.

«Дело в том, — объясняет он, — что благодеяние обязывает, обязательство же есть рабство».

У самых крупных мыслителей едва ли есть по этому поводу другое мнение.

Кант говорит, что, приняв чужое благодеяние, мы становимся «ступенью ниже нашего покровителя, что противно истинному самоуважению».

Макиавелли поучает, что «не стоит падать, полагаясь на то, что тебя поднимут. Даже если тебя и выручат из беды, это небезопасно для тебя, так как ты окажешься в положении зависимом».

Поэтому, например, практически не применялась денежная или другая плата за кровь, в делах кровной мести.

Дело в том, что просто заплатить за кровь было недостаточно. Нужно было совершить унизительный обряд публичного покаяния, покорствования.

«Чаще всего, — пишет Блок, — по крайней мере, среди представителей высших классов, этот обряд имел вид оммажа, выражавшего самую полную, самую безоглядную преданность и покорность».

Оммаж, это символическая церемония при заключении вассального договора. Человек без оружия и с непокрытой головой вставал на колени, вкладывал ладони в руки сеньора и просил принять его в вассалы.

После этого сеньор поднимал его с колени, и они целовались. Тем не менее, один получал превосходство над другим. Один становился слугой другого. Вот почему преступник предпочитал смерть отступному.

На Кавказе процедура примирения кровников была такой же унизительной.

У карачаевцев «убийца без шапки, с накинутым на плечи саваном, на коленях полз через толпу к родителям убитого. Его волосы и борода были отпущены как при трауре».

В других случаях убийца приходил на могилу или во двор убитого с приношениями. К его груди приставляли ружье или кинжал, и спрашивали: «не так ли властны над ним теперь родственники убитого, как был он властен над ним, когда совершал преступление?»

И родственники убитого, исполняя свой нравственный долг, получали над убийцей такую же неограниченную власть, какую живой имеет над мертвым.

Так же и сама сущность оскорбления, которое становится причиной нравственного или безнравственного поступка оскорбленного человека, состоит в том, что оскорбитель приписывает оскорбленному низкий иерархический статус.

В 1646 году Федор Нащокин и Иван Бужанинов обесчестили князя Ефимия Мышецкого. Они называли Мышецкого и его родителей «холопами боярскими и конюховыми детьми», а Бужанинов называл Мышецкого еще и дьяком, а детишек его подьячими.

В 1650 году челобитную государю с жалобой против оскорбителей подал «казначея Богдана Дубровскаго сынишко».

Жалобщик рассказывает, что его хотели убить князь Лаврентий Мещерский и Ондрей Безобразов, что он от них побежал, а «князь Лаврентей, гоняючи» за ним, «лаял матерны и всякою неподобною лаею, и называл страднышонком».

Самарины жаловались царю, что Иван Елчанинов, «бесчестил нас и родителей наших, называя нас холопей твоих своими холопи, и называл нас страдниками и земцами, и дедов наших называл мужиками пашенными».

Другой пример связи этического с иерархическим показывает вежливость.

Многие считают так же, как Нитобэ и Норман. Эти писатели приписывают вежливости «надлежащее уважение к общественному положению», которое отражает «не плутократические различия, а действительные заслуги, как то было изначально».

Это, конечно, не так. Вежливо относятся не только к тем, кто заслужил высокое общественное положение, но и к тем, кто занимает его не заслуженно.

Поэтому причина вежливости не в том, что одни люди уважают заслуги других, а в том, что высокое положение одних людей представляет опасность для тех, кто стоит под ними.

И нет никаких оснований сомневаться, что хорошие манеры, как говорит Лоренц, в большинстве случаев представляют собой «ритуализованные в культуре жесты покорности».

И, видимо, не случайно эти жесты оказались особенно востребованы в аристократической среде и на Востоке, там, где свирепствовала дуэль и кровная месть.