Пауль Наторп - Избранные работы

Только во времена Третьей республики французы, в свою очередь подгоняемые примером Германии, снова вернулись к ним. Но Песталоцци до конца не мог преодолеть своего глубокого отвращения к внешнему механизму предписанной государством и опекаемой им школы. Хотя он позже и не повторяет почти пренебрежительных суждений из ранней поры своей деятельности, окрашенной влиянием Руссо, хотя он со времени Бургдорфа и Ифертена стал проявлять более решительный интерес к школе, как и она начала интересоваться им, тем не менее он едва ли когда-либо работал непосредственно для нее и с мыслью о ней. Он, очевидно, боялся духа опеки, боялся тысячи требований, которые предъявляются к школе – извне церковью, государством и обществом и делают ее яблоком раздора между различными партиями, отнимают у нее свободу саморазвития, что было для него самым высшим благом, и обращают ее в принудительное учреждение, что и произошло в значительной мере в действительности.

Таким образом, о духе Песталоцци в наших народных школах и в нашей национальной системе образования можно говорить только с большим ограничением. Дух Песталоцци – это прежде всего дух свободы, а что этот дух в настоящее время господствует всюду в нашей общественной системе образования – это станут утверждать, вероятно, немногие. Нельзя сказать, чтобы он вымер совершенно: он, без сомнения, жив как раз в большей части учителей. Но он держится там с трудом, вопреки тысяче парализующих влияний. Мы только медленно начинаем снова пробиваться к более свободному режиму. И хорошо, что есть за что бороться и к чему стремиться, потому что в борьбе и стремлении находишь прежде всего самого себя и ощущаешь силу и благодать собственной активности и бодрости. Во всяком случае, именно это, до сих пор слишком несвободное, состояние нашей общественной системы образования является настоятельным побудительным фактором к дополнению ее свободной, совершенно добровольной работой над народным образованием, как показывает ваш союз, взявший достойным образом в свои руки это дело. Особенно здесь может и должен господствовать дух Песталоцци, дух свободы самостоятельно поднимающегося и ответственного дела, а вместе с ним и дух общественности, считающийся с данными хозяйственными и политическими условиями, но всегда однако же – исходя из духа и воли индивида и стремясь пробудить безусловную самостоятельность мышления, воли и творческой работы. Таким образом, мы хотим, конечно, действовать в «социальном» духе, но точно так же, как его понимал Песталоцци, – в духе свободней общественности, а следовательно, и в духе личности, индивидуальности. Работа в целях образования должна быть освободительной работой, но освобождать может только тот, кто сам свободен.

Это значит: работать по заветам Песталоцци !

Ни домашнее воспитание, ни воспитательная работа общественных школ не входят в поле деятельности вашего союза. Но это основы народного воспитания вообще. Всякая свободная работа в интересах культуры народа должна считаться с теми предпосылками, которые выставляются ею, мы должны знать, хотим ли мы вести дальше дело культуры в том же направлении или дополнить недостающее и исправить ошибки; мы должны знать ту почву, на которой хотим построить свое здание. Все мероприятия, направленные к достижению культуры народа, должны быть в идеале связаны друг с другом по одному единому плану. Конечно, свободная работа в области народного воспитания должна влиять на постановку домашнего и школьного воспитания. Вместе с тем она стремится те воспитательные силы, которые оказались деятельными и испытанными в обеих областях, использовать в своих целях. В силу всех этих оснований она не может стоять в безразличном отношении к воспитательной работе дома и школы – к тому, что она собой представляет, а тем более к тому, чем она могла и должна была бы быть при благоприятных условиях. Одним словом, мы должны уяснить себе, как учил Песталоцци, что на задачу воспитания в конце концов надо смотреть только как на целое, потому что она представляет собою нечто неделимое.

Но и в этом целом последним основанием, по мнению Песталоцци, является воспитательная работа дома. Песталоцци это неустанно проповедует; это положение остается, собственно, всегда его первым и последним словом. Самым ранним показателем его педагогических размышлений являются заметки о воспитании его сына. Не без односторонности представляет он здесь отца и мать единственными истинными воспитателями, а семью – единственным естественным местом воспитания. Решающее основание этого он выражает в «Христофе и Эльзе» так: семья учит при помощи живого дела, а не слова. Она научает ребенка послушанию без необходимости говорить об этом, она заставляет ребенка работать без объяснения, что работа дает хлеб; она заставляет детей любить своих родителей без дальнейших разговоров о том, должны они это делать или нет. Это естественное учение нельзя никаким образом заменить искусственным школьным. Таким образом, во всем учение у отца должно быть для ребенка ядром; «надо благодарить Бога, если работа школьного учителя создаст хорошую оболочку вокруг ядра». Однако дальше он продолжает так: чтобы школа оказалась в состоянии сделать до некоторой степени что-либо подобное, необходимо, чтобы по крайней мере школьный учитель был открытым, живым, хорошим, отзывчивым и бодрым человеком, который принимает близко к сердцу судьбу школьников, – человеком, который способен открыть детям и сердце и уста и извлечь их естественный разум и природную сообразительность из самых отдаленных уголков. К сожалению, на деле мы наблюдаем большею частью обратное. Короче говоря, семейная мудрость представляет для человека то же самое, что ствол для дерева: к нему должны быть как бы прилажены и привиты все ветви человеческого знания, наук и жизненных определений, а там, где этот ствол сам болен и слаб, – там вставленные побеги и привитые почки умирают и увядают.

Поэтому его школа для бедных должна была прежде всего создать для заброшенных детей домашнюю обстановку, которая по возможности заменяла бы им недостающий им настоящий благородный и уютный домашний очаг. Таким образом, настоящим центральным пунктом его романа является прекрасное изображение того, как вела домашнее воспитание Гертруда, а затем точное подражание ей в школе Глюльфи. Эти места заслуживают того, чтобы их читать и перечитывать каждый раз сызнова и вполне сжиться с ними, потому что они явились продуктом живой, непосредственной жизни, а не плодом одной только мыслительной работы за письменным столом. В самом деле, деятельность Гертруды, как «и всякой другой женщины, которая возвышает свое жилище до святилища Бога и заслуживает небо за мужа и детей», уподобляется солнцу Господню, которое с утра до вечера идет по своему пути; «твой глаз не замечает ни одного его шага, твое ухо не слышит движения его, но когда солнце заходит, ты знаешь, что оно снова взойдет, будет работать дальше и согревать землю, пока ее плоды не созреют». Так и в поступках Гертруды не замечается ничего такого, что бы казалось чем-то особенным: кажется, что всякая другая женщина могла бы делать все так же, как и она. Но «вы ничего не могли бы прибавить к тому, чтобы еще больше возвеличить ее в моих глазах», – говорит лейтенант; «искусство кончается, где думают, что его нигде нет, и самое возвышенное так просто, что дети и мальчики думают, что они способны на гораздо большее». Тут перед нами природная сила непосредственного, близкого, живого отношения человека к человеку, опирающаяся на скромную потребность совместной жизни и созидания; тут действительное единение, более того – изначальное единство жизни матери и ребенка, которое как таковое есть и должно быть основанием вообще человеческой жизни и человеческого воспитания. Это могло быть дано только непосредственным изображением истории, в которой жизнь матери постепенно переходит в жизнь детей, а словесное обучение приходит всегда лишь позднее, чтобы помочь дойти до сознания тому, что уже есть в жизни, и таким образом укрепить его, а «память воли» (как это называет Гербарт) поддержать еще памятью рассудка.