Анри Мишель - Идея государства. Критический опыт истории социальных и политических теорий во Франции со времени революции

Противоречия этой системы бросаются в глаза: за индивидуумом сохраняют право вмешательства в важнейшие дела, но его лишают этого права по отношению к самым мелким делам, не замечая того, что это наилучшее средство сделать людей неспособными пользоваться должным образом «великой и единственной привилегией, оставленной за ними». Отсюда постоянная опасность новых революций. «Утомленный своими представителями и самим собою, народ может создать более свободные учреждения или снова упасть к ногам единого властелина» [1171].

Нет, значит, никакого лекарства от этих зол, никакого средства для предотвращения угрожающих опасностей? Токвиль отнюдь не думает этого. Друг равенства, но в то же время страстный поклонник свободы [1172], он верит в возможность их согласования. Его цель, однако, состоит не в том, чтобы в политических формах прошлого найти опору для свободы, а в том, чтобы «вызвать появление свободы из недр демократического общества, в котором Бог судил нам жить» [1173]. В аристократические времена индивидуальная независимость была гарантирована существованием некоторых властей, наследственной передачей некоторых должностей, наличностью богатых и влиятельных лиц, «которых нельзя было насиловать легко и без огласки». Все это, безусловно, кануло в вечность; но и в демократиях есть нечто подобное. Не ослабляя центральной власти, можно доверить часть ее атрибутов «второстепенным коллегиям, образованным на время из простых граждан» [1174]. Некоторые должности можно сделать избирательными. Наконец, простые граждане, составляя ассоциации, могут стать в положение прежних, «крайне богатых, влиятельных и сильных личностей». Прибавьте к этому свободу печати и независимую и уважаемую судебную власть. Прибавьте еще живое чувство личных прав. В демократические времена право личности всего более подвержено опасности быть не признанным, а потому «истинные друзья человеческой свободы и человеческого достоинства должны постоянно держаться наготове».

Необходимо также навсегда оставить революционные идеи и привычки. Конечно, и в демократиях бывают «честное сопротивление и законные возмущения». Токвиль не доходит до «абсолютного» утверждения, что революций более не будет. Но люди демократических времен, принимая подобное решение, должны быть рассудительнее людей, живущих при каком-либо другом режиме, и должны скорее примириться со «многими неудобствами», чем прибегать к «таким опасным лекарствам». Формулируя окончательно свою мысль по этому предмету, Токвиль приходит к заключению, что новой политической эпохе, новому политическому миру предстоят новые заботы. «Фиксировать за общественной властью широкие, но ясные и неизменные границы; дать частным лицам некоторые права и гарантировать им неоспоримое пользование этими правами; сохранить за индивидуумом оставшуюся у него небольшую долю независимости, силы и оригинальности; поставить его наряду с обществом и поддерживать перед лицом последнего – такова, по моему мнению, главная задача законодателя наступающего века» [1175].

Констатировать неизбежный прогресс демократии и поддержать согласие между нею и политической свободой – такова задача Токвиля, такова идея, одушевляющая все его произведения. Эту идею он проводит с наибольшею настойчивостью, силою и горячностью. Стало быть, его индивидуализм выше индивидуализма Бенжамена Констана или Ройе-Коллара. И действительно, отстаивая с упорством и блеском права индивидуума, Токвиль склонен видеть в современном ему индивидуализме скорее опасность, нежели благо. Он указывает, что это слово недавнего происхождения и находится в некоторой связи со словом «эгоизм», хотя и отличается сильно от последнего [1176]. В индивидуализме он видит прежде всего стремление изолировать себя и своих близких от остальной массы общества и замкнуться в небольшом кругу. Он показывает, что демократия благоприятствует такому стремлению. При старом социальном строе «все граждане составляли одну длинную цепь, тянувшуюся от крестьянина до короля: демократия разбивает эту цепь и ставит каждое звено отдельно» [1177]. Таким образом, индивидуум «постоянно возвращается к самому себе», и ему грозит опасность очутиться «совершенно запертым в пустоте своего собственного сердца».

Для избежания этой опасности американцы воспользовались свободой; они не только дали народу возможность выбирать своих представителей, но предоставили «политическую жизнь каждой части территории, чтобы умножить до бесконечности для граждан случаи действовать сообща и заставить их постоянно чувствовать зависимость друг от друга» [1178]. Следовательно, политическая организация должна способствовать ясному сознанию той мысли, «что долг человека и вместе с тем его выгода заключаются в работе на пользу себе подобных» [1179]. Но разве это не то же чувство солидарности, бывшее одним из элементов индивидуализма, как его понимали мыслители XVIII века? Токвиль всегда выражает свои идеи в конкретной форме и предлагает нам на рассмотрение данную местную власть, данную форму гражданской ассоциации в Америке. Совершенно верно, но эта ассоциация и эта власть имеют своею непосредственной целью создавать или поддерживать солидарность между согражданами, между людьми.

В этом оригинальная черта индивидуализма Токвиля и в то же время одно из характерных отличий демократической школы от либеральной.

Первыми учителями Ламартина [1180]в политике были де Местр и Бональд. Хотя он рано покинул их и стал словом и делом служить демократии, политика всегда соединялась у него с религиозным, точнее, христианским чувством. «Мне чудилось, – писал он в конце своей жизни по поводу впечатления, произведенного на него в юности произведениями де Бональда, – мне чудилось, что социальная истина нисходит с библейских высот и является единой для христианского и для политического мира» [1181]. Это видение никогда не изгладится из его ума.

Пришествие демократии с ее учреждениями, пишет он в 1834 году, означает наступление «евангельской эпохи». А в 1843 году: «Святая и божественная мысль демократии и французской революции… не что иное, как эманация христианской идеи, в приложении ее к политике» [1182]. Демократия и республика, говорит он, наконец, в 1848 году, в речи к народу по случаю провозглашения конституции «в принципе являются настоящим царством Божиим». Общественный строй, установленный этой конституцией, представляет «после Евангелия» прекраснейшее творение разума [1183].

Идеи равенства, братства и свободы Ламартин действительно находит в Евангелии; а в этих идеях – все содержание демократии. Начиная с 1831 года Ламартин ставит задачей своего времени организацию демократии, т. е. «освящения политического и гражданского равенства всех людей перед государством» [1184]и содействия «политическому и гражданскому милосердию» в форме свободы [1185]. Я не беру здесь Ламартина как человека, со всеми превратностями его бурной карьеры; наоборот, под изменчивой поверхностью событий я ищу руководящую идею. Можно сказать, что она получает у него определенное выражение уже в 1831 году и никогда не изменяется. Ламартин сделался настоящим и бесспорным главою временного правительства не только вследствие своего красноречия и таланта. Никто деятельнее его не работал для популяризации понятия демократического государства; никто не представлял его себе возвышеннее, благороднее и правильнее.