Михаил Иржавцев - Данэя

Идея «Дикой утки» поразила ее. То, к чему призывал Бранд — к мужественному открытому знанию правды — в среде обычных людей несло лишь вред и разрушение. Правда была им не под силу: герой пьесы, Грегерс Верле, который проповедовал ее необходимость, казался одновременно и нелепым, и бесчеловечным. «Бранд» и «Антибранд» — неужели и то и другое написано одним человеком? А что подумали бы люди, потрясенные «Брандом», увидев эту пьесу — того же Ибсена?

И она не удержалась от соблазна: поделилась своими мыслями с Миланом.

— Это уже интересно! Вот было бы смятение умов: для тех, кто смотрел «Бранда» — как ушат холодной воды. А? Интересно попробовать! Слушай, а нет ли у него еще чего-нибудь — этакого же?

— Не знаю.

— Ты почему-то иногда не хочешь делать то, о чем я прошу.

— Напрасно думаешь. Я же только начала им заниматься — ты ведь знаешь, Ибсена почти не ставят.

И она уже сама не могла дальше удержаться. Наткнулась на еще одно интересное произведение Ибсена: «Кесарь и Галилеянин».

В нем действовало реальное историческое лицо — римский император Юлиан, пытавшийся возродить языческую религию, уступившую место христианству. Язычество кажется ему прекрасней — но время его прошло: возрождаемые им обряды лишь внешне похожи на прежние — за ними уже не стоит вера. Юлиан нелеп в своих потугах вернуть безвозвратно ушедшее. Он обречен: «Ты победил, Галилеянин!»

— Браво, браво! Ибсен будет теперь проповедовать совсем не то, что желают живая тень Лала с маэстро Полем. Представляешь, какие будут у них лица?

На мгновение ее будто кольнуло. И тут же исчезло. Казалось, она сейчас была готова сделать для него что угодно. Еще не прошла истома от предыдущего обладания друг другом, а новая волна желания поднималась в обоих; его рука крепко сжимала ее грудь. И никого не было ближе его на всем свете.

…Известие о принятии к постановке «Дикой утки» породило нетерпеливое желание узнать — кто кого?

— Ибсен сокрушит их самих. Поднявший меч от меча и погибнет.

— Так сразу и погибнет?

— Если бы: ты права. Лучше бы Лейли сыграла еще сотню Агнес, а не собиралась рожать. Но ничего: тоже что-нибудь придумаем. — Глаза его зловеще загорелись.

И она испугалась: нет, только не это! Она не позволит, не даст! Нельзя! Почему? Она не знала. Просто почувствовала это, как в вечер после премьеры «Бранда», когда услышала о беременности Лейли.

Но пока дело касалось лишь постановок, и она ничего не предпринимала. Попрежнему ждала с затаенным интересом: чья правда перетянет?

Однако встреча с аспирантами, уведшими ее в кафе после семинара, снова все перевернула. Пока она говорила, то новое — люди, их идеи, отношения — опять ярко, отчетливо встало перед глазами. И почему-то неудержимо потянуло к ним. Но — после того, что она сделала, дав Милану оружие против них — не решалась связаться ни с Лейли, ни с Полем.

Милан, терпеливо дожидавшийся тогда ее возвращения домой, был почему-то иной, чем всегда. Вместо бурной страсти — ласковая нежность. Он был тих и задумчив.

И она снова поймала себя на мысли, что очень привыкла к нему. Он — и то новое, о чем в ту минуту она еще продолжала думать, странным образом сплелись между собой. Отношения Дана и Эи, Лейли и Лала Младшего — для нее и Милана. А может быть, еще и ребенок, чтобы Милан глядел на него, как Дан тогда.

Ну уж!

…Итак, они ничего не знали о ее двойственной роли. Видели в ней одну из самых активных своих помощниц. Обращались к ней, как к единомышленнице.

Началась подготовительная работа — огромная, трудная. То, что рассказал Дан, предстояло показать. Сбор специфического материала, необходимого для создания сценических образов гурий давало их наблюдение на эротических играх: там актеры подмечали множество характерных черт их стиля поведения, лексикона и интонаций.

И в одно из таких посещений Рита увидела Милана, танцевавшего с очень молоденькой, тоненькой гурией. Он говорил с девушкой и не обращал внимания на других. Смотрел на нее, правда, не так, как всегда смотрит на нее, Риту. И все-таки, было почему-то слишком неприятно. Настроение испортилось, она сразу ушла.

В чем дело: он волен быть близким с кем угодно — так же, как и она. И вдруг с удивлением обнаружила, что сама ни с кем не была близка, кроме него. Да — пожалуй, с того времени, как побывала у Дана и Эи.

Значит, она бессознательно подражала им? И потому, несмотря на все колебания во взглядах, которые, казалось, должны были отдалить ее от него, он становился ей все ближе?

Он, только он. У нее: неукротимый темперамент которой раньше сплетал ее пальцы со столькими — мгновенно пробуждавшими в ней страсть. Знакомство с астронавтами не прошло даром!

Как же так? Голова пылала. Она вновь представила его, обнимающего гурию, и горькая боль заполнила сердце.

Постановка затягивалась несмотря на бешеный темп работы.

А тем временем состоялась премьера «Дикой утки». Публика была ошарашена.

— Ничего: «Дева рая» будет ответом, — спокойно произнес Поль.

— Пока мы возимся, они успеют поставить и «Кесарь и Галилеянин». Тоже Ибсена, — неожиданно для себя выпалила Рита. И чтобы вдруг не спросили, откуда ей известна эта пьеса, стала пересказывать ее содержание.

— Не дремлет Йорг.

— И кто только указал ему «Утку»: не сам же он стал изучать Ибсена.

— Подсказал кто-то. — Они не обратили внимания, что Рита покраснела.

И Милан вскоре подтвердил, что «Кесарь и Галилеянин» вот-вот будет принят к постановке.

— А ты сомневалась? Знаешь, сколько у нас сторонников, настоящих? Гораздо больше, чем этих — которые слушают Дана с присными. Захотели повернуть историю вспять — пусть пример Юлиана заставит их задуматься: пусть узнают, что было с тем, что не хотел понять, что времена меняются. Жаль только, никто не знает, что это твоя заслуга: и «Утка», и «Кесарь и Галилеянин».

Она молча слушала, положив голову ему на грудь. Его похвала вызвала лишь горечь.

— Что с тобой, девочка? Ты в последнее время снова стала какой-то странной.

— Я не знаю. — Ей не хотелось отвечать. Главное, что он был тут, рядом с ней. О том, как видела его кружащимся в объятиях гурии, она старалась не вспоминать. Стояла ночь: как всегда, он явился к ней поздно. Из какого-то клуба или кафе, где встретился с единомышленниками или вел контрпропаганду.

— Ты устала: слишком много работаешь. Они, наверно, думают: стараешься из-за того же, что и они. По-моему, тебе доверяют больше, чем раньше. Но ты сообщаешь мало интересного. Сегодня — тоже.

— Неужели ты встречаешься со мной только из-за этого?

— Ты же знаешь, что нет.

— Сегодня все было, как вчера, позавчера. Репетируем. Хочешь, я лучше расскажу тебе кое-что снова?