Михаил Иржавцев - Данэя

— Прости, старший брат, — но эта честь по праву принадлежит только тебе, давшему возможность очутиться здесь.

— Хватит с меня чести. Ты — первый ступишь на планету!

— Но я заслужил ее не больше Эи!

— Пусть это будет и моим подарком, — хотя считаю, что я право ступить на планету первой ничем не заслужила.

— Спасибо вам обоим. Я поднимаю кубок за вас, самых дорогих и близких мне, и за этот прекрасный день, который мне дано пережить с вами!

Чувства рвались наружу, — они не могли и не желали сдерживать их. Случай был такой, что Дан боролся с желанием украсить стол вином. Но они и так чувствовали себя хмельными от радости. Единственное, что их огорчало — невозможность полюбоваться в телескоп Землей-2, укрывшейся за светилом.

— Земля-2! А как мы ее будем называть?

— Давайте пока — просто: Земля!

— И будем говорить: приземление, заземление, земледелие.

— И: география, геология, геофизика!

— Верно! И светило — Солнцем!

— И спутник — Луной!

— Но ведь их три: один побольше, другой поменьше, и третий — совсем маленький.

— Все равно: будем называть их лунами!

— Будем!

Торжественно звучал их хор в сопровождении мощных аккордов оркестриона.

А потом Дан спросил:

— Лал, ты сегодня нам что-нибудь расскажешь?

— О чем?

— О прошлом. Ты ведь знаешь много такого, что напрасно позабыто. Так ведь, а?

— Мы и так об этом много говорили.

— О главном. А ты расскажи о чем-то другом — может быть, не очень значительном, но, по-своему, интересном и прекрасном. Покопайся в памяти. Ну же, Лал!

— Ладно! — Лал на мгновение задумался. — Вот вам: вы, конечно же, хорошо знаете, кем был Паганини?

— Ты задаешь смешной вопрос. Великим композитором: кто этого не знает!

— А что он был и не менее великим музыкантом, исполнителем исключительно собственных произведений и виртуозом, равного которому среди современников не было — тоже знаете?

— Ну, конечно же!

— А на каком инструменте он играл?

— Опять! На скрипке — деревянном инструменте с четырьмя струнами, по которым водили натертым канифолью пучком конских волос, туго натянутым на держатель — смычком.

— Вы знаете, как она выглядит?

— Еще бы!

— А как она звучит?

— Да. В оркестрионе ведь есть скрипичный регистр.

— А исполнение на настоящей скрипке приходилось слышать?

— Разве звучание скрипичного регистра — не то же самое, что звучание скрипки?

— Не совсем. Оно не хуже, не беднее и не менее выразительно, но — все же — не то же самое.

— Почему?

— Этого я не знаю. Когда удалось создать звучание почти всех существовавших инструментов в одном оркестрионе, это никого не смущало. Ведь появление оркестриона совершило настоящую революцию. Потому что, при необычном богатстве и выразительности звучания, он обладал такой простой техникой игры на нем, исключающей необходимость многолетнего, требующего огромного труда обучения, что сделал доступным занятие музыкой любому и каждому.

Но скрипка в отличие от всех других инструментов не поддавалась буквальному отображению звуками специального регистра оркестриона. Чтобы создать настоящее скрипичное исполнение, надо было играть только на скрипке.

Но это был труднейший инструмент, требовавший безупречного владения техническими навыками, добытого ежедневными многочасовыми упражнениями, начатыми в детстве и не прекращавшимися всю жизнь. Она, скрипка, не терпела посредственной игры.

Поэтому людей больше устроило похожее звучание скрипичного регистра оркестриона. И скрипачи, настоящие, в чьих руках этот инструмент звучал только после затраты неимоверного труда, совершенно исчезли.

— Но Паганини достиг такого совершенства в игре на скрипке, занимаясь день и ночь с раннего детства, что в зрелом возрасте упражнения ему уже совсем не требовались: он совершенно свободно владел инструментом. Я читал об этом еще в юности. И тогда же слышал записи исполнения старинных скрипачей. Но это было так давно: я уже почти ничего не помню. У тебя — есть настоящие скрипичные записи?

— А как же!

И зазвучали мелодии: Паганини, Мендельсон, Чайковский, Бах, Сен-Санс. Они слушали как зачарованные.

— Невероятно! Как сумели забыть настоящую скрипку? — сказал совершенно потрясенный Дан. — Это, действительно, не скрипичный регистр. А он — совсем не скрипка. Как она поет! Как живая. Как тепло, как трогательно!

— Играли великие виртуозы своего времени. Они отдавали скрипке всю жизнь.

— Я им завидую!

Лал улыбнулся. Он включил еще одну вещь — «Чаконну» Баха, исполняемую в фильме: скрипач играл с закрытыми глазами. Когда экран погас, Лал протянул Дану какой-то продолговатый футляр:

— Это тебе.

— Что это? — Дан раскрыл футляр: — Скрипка! Настоящая?

— Настоящая.

— Откуда она?

— Подарил ее очень давно один из профессоров, считавший меня своим лучшим студентом. А ему дал его учитель; а тому — кажется — его учитель. Она самая настоящая: на ней когда-то играли. Но — ни я, ни мой профессор. Это самая обыкновенная скрипка, — не из тех, которые до сих пор бережно хранят. Но, все же — настоящая. Ее только покрыли специальным защитным лаком, а то бы она давно рассыпалась.

— Спасибо тебе! — Дан поднял скрипку к плечу, провел смычком. Раздался довольно противный скрежет: Эя прыснула.

— М-да! — Дан смущенно улыбнулся. — И все-таки, мне хочется научиться играть на ней.

— У меня есть учебное пособие: там какая-то новая система, изобретение запоздалого любителя, сильно облегчающая обучение. Но и ей уже никто не желал воспользоваться — оркестрион победил всех. Есть и запас струн, и канифоль.

— Я попробую.

— У тебя должно получиться. Только нужно время.

— Ничего! Для меня занятия музыкой были долго почти единственным отдыхом.

— Его может почти не быть, когда… — Лал не договорил.

— Там видно будет. Может быть, удастся. Так: с завтрашнего дня до прихода первой информации объявляю каникулы. Полный отдых. Есть возражения?

— Нет. Считаю, что с программой подготовки мы справились.

— Тогда идите отдыхать!

— Дан, а может быть, посидим еще? Эя, милая, спой что-нибудь, а? Пожалуйста!

И Эя запела — «Ave Maria» Шуберта: она знала, как он любил ее. И следом «Ave Maria» Баха-Гунно. Она пела как никогда, и Лал еле сдерживал слезы. Эта тема слишком волновала его, и по исполнению Эи он чувствовал, что она становится близка и ей.

Потом, чтобы сделать Лалу приятное, Эя стала петь детские песни, которым научилась за последнее время. Она пела их одну за другой, глядя, как расцветает радостью его лицо.

— Еще, Эя, еще, родная! — просил он, целуя ей руки.

— запела она. Он жадно ловил эти слова, эти звуки. Как надежду. И веру.