Владимир Варава - Адвокат философии

Религиозные вопросы такие же интимные, как и вопросы сексуального характера, и их крайне неприлично выставлять напоказ, подвергать публичности. Это сакральные области души и тела, это то, что подлежит укрытию, дабы сохранить целомудренную притягательность. Должно быть стыдно обнажать не только гениталии тела, но и «гениталии души». Выставленную напоказ сексуальность принято называть пошлостью; поскольку подлинно показать эрос не удавалось еще никому, то здесь чаще всего происходит эксплуатация страстей для достижения коммерческих или массмедийных целей. Такова порнография, которую можно определить как пошлость эроса. Но пошлость проникает и в религию, когда она становится публичной; поэтому уместно уже говорить о религиозной пошлости. В религии вера теряет целомудрие. И как подлежит осуждению публичная борьба за «сексуальные права», так осуждению подлежит публичная борьба за «религиозные права».

Есть ностальгия, есть тоска, есть надежда. Вместе они – глубокое переживание, переходящее в муку страдания. В его основе лежит стремление к невозможному – единственная вещь, достойная желания и стремления. Невозможное – не мечта, не фантазия, не вера. Это наша тоска быть, вытесняемая невозможностью быть, быть в полноте счастливого обладания. Злая сила мира стоит на страже нашего несчастья, но воля к невозможному, находящаяся в сердце сокровенной философии, всегда прорывается наружу, делая наше существование возможным и сносным.

Употребление некоторых словосочетаний является признаком дурного тона. Это слова, которые передают либо устаревшие, либо не оправдавшиеся, либо откровенно пошлые идеи. Есть все основания отнести словосочетание «кризис культуры» к разряду именно таких идей. Однако именно сегодня оно имеет наибольшую употребительность. Вряд ли можно встретить сейчас мало-мальски самостоятельное сочинение, в котором не шла бы речь о кризисе культуры. И как в свое время нужно было значительное интеллектуальное усилие, а то и дарование, чтобы прозреть «кризис», причем «кризис культуры», то сейчас необходимо такое же усилие мыслительной воли, чтобы увидеть, что этого кризиса уже нет. Дело не в том, что культура наконец оздоровилась, что нет никаких изъянов и прорех, что вообще кризис прошел. Прошло время – время кризиса, вот почему говорить о «кризисе культуры» уже невозможно. Нужно понять, что стартовый разгон мысли, которая отталкивается от констатации кризиса, ищет его причины и способы преодоления, заведомо обречен. Это стартовое торможение и поражение мысли. И мысль будет становиться более зрелой и основательной по мере освобождения от «кризиса культуры», превратившегося исключительно в моралистическую сентенцию, весьма удобную для того, чтобы не давать мысли свершаться.

Женщина не воспринимает философию (по крайней мере так, как воспринимает ее мужчина) – в этом основное различие между полами; основное духовное различие, поскольку все остальные видны невооруженным глазом.

Люди всегда столь много ждут, что становится незаметной вездесущия стихия ожидания. Это не только стихия существования, но и структура бытия, поскольку жизнь свершается только в стремлении к цели, к той или иной цели или целям. Такое стремление (иногда его некрасиво называют «целеполагание») имеет форму ожидания, в котором и протекает жизнь любого свершения и свершение самой жизни. При достижении цели появляется новая цель, что и обеспечивает смысловую сменяемость различных периодов жизни. Мы ждем достижения цели, потом ждем новой – и так до бесконечности (вернее, до конечной бесконечности). Ожидание пронизывает не только внутреннюю «ткань жизни», являясь ее содержанием: сама жизнь как таковая есть также ожидание, ожидание какого-то высшего свершения. Оно имеет форму надежды или терпения, которые в иной терминологии называются «верой». Ожидание говорит нам о том, что наша жизнь никак не может исполниться до конца; мы ждем исполнения, так и не дожидаясь его. Ожидаемое и чаемое, что всегда придавало свет и тепло нашей жизни, оказывается по «эту сторону жизни», когда она заканчивается. Законченная жизнь не является жизнью, в которой наше ожидание достигло своей цели. Это говорит не о том, что наша жизнь тщетна, что тщетны наши надежды и желания, но лишь о том, что наша жизнь есть ожидание.

Самое невероятное и невозможное то, что мы не знаем, в каком мире мы живем! Мы знаем многое о мире, мы знаем множество миров; но мы не знаем ничего о самом мире, в котором мы живем. Мы действуем в мире, не зная его. Никто никогда не обосновал, что наши действия проистекают из сущностных и смысловых оснований мира. Наши действия продиктованы нашими желаниями и ценностями, но ценности не равны бытию, а желания тем более. Ценности – это ценностные предпочтения, связанные с двумя главными вещами жизни: как выжить и как организовать свой досуг, досуг выживших. Наша жизнь как таковая, то есть жизнь, организованная вокруг выживания и досуга, ничего не сообщает о ценности бытия, о его смысле и назначении. Это создает в конечном счете главное противоречие нашей жизни, которая так и остается неустроенной даже относительно досуга и выживания. Человек всегда кое-как выживает и организует свой досуг. Самое великое в человеческой истории всегда было направлено на деяния, идущие вопреки выживанию и досугу. Вопрос о смысле бытия, в котором могла бы проясниться суть мира, – вопрос, который некуда вписать в рамках привычного круга жизни. Ему нет места ни в социуме, ни в культуре, ни в политике, ни в религии. Но «неотвеченность» на этот вопрос, а чаще даже его «непоставленность» портит существование: портит безмятежную радость жизни и делает саму жизнь в мире в высшей степени проблемной. Отсюда вековечный поиск счастья, стремление к идеалу, единству, гармонии. Возникающая иллюзия на время снимает остроту и проблематичность бытия, но философская бескомпромиссность вновь и вновь делает проблему актуальной, отбрасывая нас вновь и вновь к вопросу о том, в каком мире мы живем.

Размышления, высший «этаж» интеллекта, – странная роскошь для человека. Временами его охватывает скука, граничащая с отчаянием, от понимания тщетности размышлений над высшим и предельным. Действительно, размышления – не более чем эстетическая игра ума для интеллектуального ублажения души. Условия нашего существования заданы раз и навсегда; человек действует в узком диапазоне своих предпочтений, продиктованных, как правило, необходимостью выживания, в которой нет места необходимости размышлять. Конечно, философски можно поставить названную необходимость под сомнение, указав на суицид, например. Однако это принципиально не меняет общего положения вещей, которое так и остается непонятным и неизменным. На смену скуке и отчаянию от беспомощного протеста приходит полное принятие наличного, в основе которого лежит тождество разумного и действительного. И принятие также есть результат размышлений.