Макс Пикар - МИР ТИШИНЫ

Во всём мире сегодня больше не осталось молчащих людей; не осталось даже различия между молчащим и говорящим человеком, есть лишь различие между говорящим и не-говорящим. Поскольку больше нет молчащих людей, то нет и слушателей. Современный человек не умеет слушать, а так как он не способен слушать, то он и не способен поведать историю, поскольку слушание и настоящее рассказывание взаимосвязаны: они суть одно целое.

В рассказах «Сокровища рейнского домашнего друга» можно услышать не только голос самого рассказчика, но и молчание слушающих его. И тогда слышно, как молчавший ранее слушатель сам начинает вести рассказ, ибо слушание и рассказывание меняются местами.

Слова и сцены наделены такой новизной и живостью, словно лишь в этот самый миг они выскочили в язык прямиком из тишины. Он всё ещё не привычен для них. Они резвятся вокруг языка подобно молодым животным, выпущенным на волю в первый раз. Они проносятся длинными вереницами. Некоторые предстают перед иными как две враждебные армии. Другие безудержно взбираются поверх голов остальных. Но есть и одинокие слова, напоминающие караульных в ожидании чего-то (слова Офелии в "Гамлете", например). Самые же изящные слова воплощаются в образах - образах, подобных геральдическим фигурам, подобных символам, свидетельствующим не только о существовании слова, но и о его пребывании во всём церемониальном блеске.

У Жана Поля всё возникает сразу: оно не развивается, но раскрывает себя. Это поэзия, переходящая от слова к слову и при этом остающаяся статичной как сама тотальность, парящая над тишиной подобно лёгкому облаку; словесные образы напоминают видения тишины. Волшебство языка заключено в синтезе движения от слова к слову и неподвижности всей структуры: движение и покой суть одно и то же.

Слова подобны крыльям огромной птицы, взмывшей над поверхностью тишины и отбрасывающим в полёте на неё свою обширную тень.

Слова будто исходят из пространства, существовавшего ещё до сотворения мира. Доисторическое пространство отдаётся в словах мрачным и почти что угрожающим эхом. В этом источник неопределенности, ужаса и заброшенности поэзии Гёльдерлина. Слово взывает к человеку через прихожую творения. Оно подобно слову, звучащему ещё до сотворения человека: трепещет в тоске по человеку.

НОЧНАЯ ПЕСНЯ ( колыбельная)

Тебе, что-то в мягкой перине

Пригрезится пусть в полусне,

Под звуки струны говорливой-

Спи! Что же нужно тебе?

И звуки струны говорливой,

И звездное войско во тьме

Несут тебе чувства благие-

Спи! Что же нужно тебе?

Несут тебя чувства благие

Всё ввысь, а внизу в суете

Остались заботы земные-

Спи! Что же нужно тебе?

Остались заботы земные-

Летишь, отчуждаясь, вовне

С прохладными чарами. Ныне-

Спи! Что же нужно тебе?

Прохладными чарами ныне

Охвачен твой слух в полусне,

На мягкой на этой перине-

Спи! Что же нужно тебе?

(перевод С.Дубцов)

Подобно тому как детвора во дворе дома кричит своему товарищу, чтобы тот вышел на улицу, так и здесь слова влюблённого вымаливают слова возлюбленной, но не по-детски шумно, а тихо, ибо слова её погружены в сон. Влюблённый словно выманивает их из грёз. Подобно мягким, бархатным шарикам скользят слова по спящей возлюбленной. Подобно росе тишины выпадают они на слово возлюбленной.

Колоннады греческих храмов пограничными столбами выстроились вдоль межи тишины. На её фоне они кажутся ещё стройнее и белее.

Как будто колоннада могла бы продолжаться до бесконечности - колонна за колонной. Именно так творят боги: тихо и беззвучно. И колонны эти словно вышли из мастерской богов.

Очутившись среди египетских столбов, ты словно оказываешься во мраке - в том, что лежит за ними. И хотя ты бредёшь на уровне земли, создаётся впечатление, что на самом деле спускаешься в пещеру и в конце концов добираешься до самого царства смерти. Это путь ко всевозрастающей тишине. Слышится, как слова египтян эхом отражаются от стен этой подземной галереи смерти.

Прогуливаясь среди греческих колонн, ты словно бродишь в сияющей тишине. Тишина и сияние слились воедино. Тишина эта знаменует собою момент отдыха перед началом нового творения - тишина и творение сменяют друг друга. Колоннада похожа на лестницу к Олимпу, где боги, тишина и творение превратились в одно и более не сменяют друг друга.

Разрушенные колонны и разрушенные храмы... Это словно перед вторжением шума лопнула тишина и разорвала храм на части. Мраморные блоки и колонны вместе с тишиной отчаянно рвутся утонуть в земле. Их вновь опрокинула и раздавила под собой обрушившаяся тишина.

Покой, царящий вокруг храмов, - это не покой тишины, но кладбищенский покой. Здесь захоронена тишина, а белые колонны и мраморные глыбы не что иное, как могильные плиты над утонувшей тишиной.

Греческие статуи были похожи на сосуды, наполненные тишиной. Они стояли рядами, и человек проходил между ними как по аллее тишины.

Заключённая в статуях тишина обратилась в великолепие их белизны.

И тишина их преисполнена тайны. Как будто они хранят молчание лишь пока рядом находится человек, но стоит им оказаться наедине, они тут же начинают говорить. Их речь обращена к богам, для человека же они безмолвны.

Мраморные статуи греческих богов подобны белым островам тишины, лежащим посреди шума современного мира. Древние белые статуи богов - остатки, брошенные тишиной, после того, как она вынуждена была отступить под натиском нынешнего шума.

Присущая греческим статуям тишина не угнетает их: это светлая и сияющая тишина. Внешние очертания главенствуют над тишиной: в любой миг слово может явиться из тишины, как бог с Олимпа.

В то же время египетские статуи полностью подчинены тишине: они её пленники. Глаз и рот принадлежат богу лишь для того, чтобы выразить их безмолвие.

Не камень сделал их тяжеловесными и неповоротливыми, но окружившая их тишина, к которой они не смеют даже прикоснуться.

На лицах древних египтян - на этих суровых лицах - читается страх, царивший в мире ещё до того, как слово одержало верх над тишиной. Мы словно возвращаемся во времена, предшествовавшие появлению слова, и это объясняет, почему египетские лица ближе нынешним людям, чем греческие: в современном мире неистового шума человек тоскует по миру, расположенному за пределами всякого языка и звука.

На египетском лице раннего царства тишина не так дружелюбно расположена к языку, как на греческом лице; наоборот, она надменно враждебна по отношению к языку.