Фридрих Ницше - Утренняя заря

Трудность службы. В великом искусстве служить самой трудной задачей является служить необузданно честолюбивому, который во всем бывает самым сильным эгоистом, но ни в коем случае не хочет считаться таковым, который хочет, чтобы все совершалось по его воле и по его прихоти, но, однако, так, чтобы со стороны казалось, будто он приносит себя в жертву и редко желает чего-нибудь для себя самого.

Дуэль. «Если бы я был вызван на дуэль, – сказал кто-то, – я счел бы это выгодным для себя, потому что вокруг меня храбрые товарищи». Дуэль последний, существующий еще теперь, вполне почетный путь к самоубийству, но путь обходной и не вполне безопасный.

Пагубное. Самое верное средство погубить молодежь – это заставить ее ценить выше того, кто одинаково думает, чем того, кто думает иначе.

Герои культа и его фанатики. Фанатик идеала, имеющего тело и кровь, бывает настоящим фанатиком до тех пор только, пока он отрицает , и он страшен этим: он знает отрицаемое так же хорошо, как самого себя, по той простой причине, что он вышел оттуда, там его дом, и втайне он постоянно боится вернуться еще туда, он хочет сделать возвращение туда невозможным для себя именно способом своего отрицания. Но как скоро он начнет утверждать, он закрывает наполовину глаза и начинает идеализировать. Идеалист личности ставит эту личность перед собой в таком отдалении, что не может отчетливо видеть ее, и то, что он видит, ему кажется «красивым», т. е. симметричным, с мягкими линиями, неопределенным. Так как теперь он будет даже молиться на свой идеал, представляющийся ему в дали и в высоте, то он бывает вынужден, для защиты своего идеала от profanum vulgus – «непосвященной черни», выстроить ему храм. Сюда приносит он всякие священные, достойные уважения предметы, которыми он еще владеет, для того чтобы обаяние их еще более возвысило его идеал и чтобы он, питаясь этой пищей, рос и становился все божественнее. Наконец, он создал себе божество, – но увы! есть сила, которая знает, как это случилось, – его интеллектуальная совесть; и другая сила, которая, наоборот, совершенно бессознательно протестует, это – сама обоготворенная личность. Теперь, вследствие культа, хвалебных песен и курения фимиама, она становится несносной и выдает себя, самым очевидным образом, что она не божество, а слишком простой человек. Здесь такому фанатику остается еще один исход: он позволяет идеалу дурно обращаться с ним и с ему подобными и объясняет все несчастье in maiorem dei gloriam: еще новый обман и благородная ложь. Он идет против самого себя, и как лицо, с которым несправедливо поступают, испытывает при этом ощущение как бы мученика, – таким образом он высоко поднимается в своем мнении о самом себе. Люди такого рода жили, например, вокруг Наполеона; может быть, именно он и дал нашему столетию романтическое, чуждое духу Просвещения преклонение перед «гением» и перед «героем», – он, пред которым Байрон не стыдился говорить, что он червь по сравнению с таким существом (формулы такого преклонения нашел старый бестолковый брюзга, Ф. Карлейль, который свою долгую жизнь употребил на то, чтобы сделать англичан романтиками, – напрасно!).

Наружная примета героизма. Броситься в гущу врагов может быть признаком трусости.

Снисходительный к льстецам. Последняя мудрость ненасытно честолюбивого человека – не показывать своего презрения к людям, которое внушается ему видом льстецов, но показывать себя милостивым к ним, как Бог, который не может быть иначе, как милостивым.

«Характер». «Что я сказал, то и сделаю», – это считается признаком «характера». Как много поступков совершается не потому, что они выбраны были разумно, а потому что пришли они нам в голову, раздражают наше честолюбие и нашу гордость, так что мы слепо приводим их в исполнение! От этого в нас самих является вера в наш характер, в нашу добрую волю, а следовательно, и в нашу силу, а выбор возможного разумного поддерживает в нас сомнение в нас самих и чувство слабости.

Полная правда. Люди часто лгут невыразимым образом, но они не думают об этом и, в общем, не верят в это.

Шутка знатока людей. Он думает, будто он знает меня и чувствует себя тонким и умным, если он обращается со мной так-то и так-то; я стараюсь не разочаровывать его. Я должен вознаградить его, так как он расположен ко мне за то, что я даю ему чувство превосходства знания. Вот другой: он боится, что я воображаю себе, что я его знаю, и выглядит от этого принужденно: он ведет себя странно и неопределенно и старается ввести меня в заблуждение относительно себя, чтобы таким образом стать выше меня.

Губители мира. Этому ничего не удается, и он, наконец, в нетерпении кричит: «Хоть бы погиб весь мир». Это страшное чувство – верх зависти, которая делает такое умозаключение: так как я не могу ничего иметь, то пусть весь мир ничего не имеет! Пусть весь мир превратится в ничто!

Греческий идеал. Чему удивлялись греки в Одиссее? Прежде всего, способности ко лжи и к хитрому и страшному возмездию, способности применяться к обстоятельствам: если надобно – казаться благороднее самых благородных; способности быть всем, чем хочешь; геройской стойкости, уменью пользоваться всеми средствами, – все это – греческий идеал! Самое удивительное здесь то, что не чувствуется противоречие «казаться» и «быть», а следовательно, не может быть и речи о безнравственном. Были ли еще когда-нибудь такие актеры!

Facta! Да! Facta ficta! Историку приходится иметь дело не с тем, что действительно было, а только с событиями предполагаемыми, так как только эти последние имели последствия. И точно так же только с воображаемыми героями. Его тема, так называемая всемирная история, представляет собой мнения о воображаемых действиях и о предполагаемых мотивах, которые снова подают повод к мнениям и действиям, реальность которых тотчас опять испаряется и действует только как дым… Историки рассказывают о вещах, которые никогда не существовали, разве только в воображении.

Не уметь торговать – почетно. Продать свою добродетель по возможно высокой цене или даже пустить ее на проценты в качестве учителя, чиновника, художника – все равно что сделать из гения и таланта – лавочника.

Страх и любовь. Страх развивал ум людей больше, чем любовь, потому что страх хочет разгадать, что представляет из себя такой-то человек, что он может, чего он хочет: обмануться в этом было бы опасно и вредно! Наоборот, любовь имеет тайное побуждение видеть в другом столько хорошего, сколько возможно, или ставить его так высоко, как возможно; обмануться в этом было бы приятно и выгодно – любовь так и делает.