Виктор Тростников - Вера и разум. Европейская философия и ее вклад в познание истины

Как человек Нового времени, начавшегося с лютеранской революции 1517 года, Декарт в построении своей философской системы начал с нуля, не доверяя ничему прежнему, подвергнув сомнению всё, что говорили «древние». Но ведь из нуля невозможно извлечь ничего содержательного, в основу философии должен лечь какой-то положительный тезис. Как же быть? Декарт нашёл остроумнейшее решение: взял за исходный тезис утверждение «Cogito ergo sum» – «Я мыслю, следовательно, я есть». Оно обладает тем замечательным свойством, что, усомнясь в его истинности, мы делаем его ещё более истинным: ведь сомнение есть мысль , значит, оно только подтверждает его первую часть «Я мыслю».

Исходное положение философии Декарта является квинтэссенцией рационализма, ибо отождествляет человека («я») в первую очередь с мышлением, а не с чувством или с волей. Включая в действие своё главное свойство – мыслить, человек приходит к выводу, что окружающие его предметы существуют в определённых пространственных границах, так что, помимо мышления, есть и другая форма бытия – протяжённость. Больше никаких форм Декарт не признаёт, так что в своей космологии он исповедует дуализм. Мышление и протяжённость – две независимые друг от друга субстанции , из которых и состоит мир. Напомним, что согласно определению Аристотеля субстанция есть самодостаточная данность, которая может фигурировать в высказываниях только в качестве субъекта, но никак не в качестве предиката (подлежащего, но не сказуемого).

Мышление, по Декарту, свойственно только человеку. Оно состоит из идей, главные из которых являются врождёнными. Высшая врождённая идея – идея Бога. Поскольку она априорна и возникает в уме человека с необходимостью, значит, Бог действительно существует. Правда, признав наличие в мире Бога, Декарт теряет к нему всякий интерес и никакими теологическими изысканиями не занимается.

Вторая декартова субстанция, протяжённость, есть не что иное, как мёртвая материя, вселенский механизм, бездушный автомат. Поскольку не протяжённость, а мышление свойственно лишь человеку, животные тоже оказываются у Декарта автоматами, заводными куклами, лишёнными каких бы то ни было чувств и желаний. Декарт говорил, что, если мы режем ножом собаку и она визжит, это просто скрип плохо смазанного механизма, а на самом деле ей не больно. Не укладывается в голове, что нормальный человек мог говорить такие чудовищные вещи, но это факт. Вот до чего может довести фанатизм в исповедании своих идей!

Сформулировав основы своей метафизики, Декарт приступил к тому, к чему и должен был приступить человек Нового времени, начинающий всё с нуля: к поучениям, как надо познавать истину. Наверное, Декарту, как и Бэкону, это представлялось самым важным, на самом же деле всё, сказанное им на эту тему, так же малоинтересно, как и сентенции Бэкона. Он просто распространяет хорошо известный ему метод работы математика на все сферы исследовательской деятельности – надо, дескать, начинать с формулирования ясных и несомненных положений (аксиом) и затем дедуктивным методом выводить из них частные истины (теоремы). Тому, кто так и делает, наставления Декарта не нужны, а тот, кто работает по методу индукции и получает хорошие результаты, перестраиваться всё равно не будет.

Вторым по времени протестантским философом был немец Готфрид Вильгельм Лейбниц (1646–1716). Он принадлежит к числу величайших математиков всех времён и народов – достаточно сказать, что он параллельно с Ньютоном и совершенно независимо от него создал интегральное исчисление, или математический анализ. По разнообразию интересов и эрудиции он может поспорить с Леонардо да Винчи, Блезом Паскалем и Павлом Флоренским. Философия была лишь одним из тех многих предметов, которым он посвятил свой талант, но в неё, как и в другие предметы, Лейбниц внёс интересный вклад.

Космология Лейбница воскрешает великую идею элеатов, с которой, собственно, и началась европейская философия. У Ксенофана, Парменида и Зенона сущее само в себе, в своей внутренней жизни, есть не имеющее частей, но содержащее всё Единое. Нашему же взору оно предстаёт в виде Многого, которое, взятое целиком как единичный объект, есть Другое Единого. У Лейбница имеется такого же типа дуализм, только «единых» у него бесчисленное множество; каждое из них именуется монадой. Монада замкнута в себе и «не имеет окон», совершенно не нуждаясь во взаимодействии с другими монадами, иными словами, монада есть отдельная частная субстанция. Её сущность можно постичь не органами чувств, а только чистым разумом (то же самое Парменид говорил о Едином), поэтому Лейбница относят к рационалистам. Однако, возможно, несправедливо, ибо под «разумом» он, как и Парменид, мог понимать более широкий вид познания – умозрение , – включающее в себя и интуицию. Как мы увидим позже, современный научный взгляд на объективную реальность удивительным образом оказался созвучным монадологии Лейбница, так что он в некотором смысле на триста лет опередил своё время. Но у современников его система особого отклика не нашла – для поддержания в обществе реформаторского духа требовалось что-то более доступное. Сложности в ней возникли и у самого её автора. Раздробив парменидовское Единое на множество самостоятельных монад, Лейбниц столкнулся с необходимостью ответить на вопрос, как же эти монады согласуют свои действия для создания в мире порядка и гармонии, если они «не имеют окон» и ни одна из них ничего не знает об активности других? Чтобы снять эту проблему, Лейбниц постулировал принцип «предустановленной гармонии»: дирижёром хора монад является Бог, который в каждый момент внушает монаде именно то желание, которое повлечёт за собой нужные для общего вселенского порядка действия. Липа зацветает в июне не для того, чтобы её опыляли пчёлы (о пчёлах она ничего не знает), а потому, что её монаде внушено свыше желание цвести именно в июне. Так в космологии Лейбница возникает Бог, Который находится уже не только в сердце человека, айв космосе, а это явный отход от мировоззрения протестантов. И всё-таки они признали Лейбница своим. Во-первых, его математические труды характеризуют его как рационалиста. Во-вторых, он великий человек, а принять в свою компанию великого человека приятно всем. В-третьих, протестантская культура не могла держаться на одних банальностях, ей была нужна и метафизика, и система Лейбница стала толчком к её разработке.

Следует упомянуть ещё об одном философе раннего протестантизма – Барухе Спинозе (1632–1677). Он был голландский еврей, воспитанный в строгом иудаизме, но свойственный эпохе зуд новаторства заставил его изменить вере предков и начать разрабатывать собственное учение о мире, которое должно воплотить в себе универсальную истину. Отличный сюжет для психологического романа: невзрачный чахоточный шлифовщик линз, отставший от иудеев (за свои писания он был отлучён от амстердамской синагоги) и не приставший к христианам, трудясь по ночам над своим трактатом, чувствует себя не неудачником и изгоем, а величайшим из людей, чьё имя будет навсегда вписано в историю. Он смотрит на всех свысока: «Жалкие глупцы, если бы вы знали, кто находится рядом с вами!» Его имя действительно вошло в историю, но система, которую он придумал, сегодня никакого интереса не представляет, ибо это чистейшей воды компиляция, составные части которой, заимствованные в готовом виде из разных источников, идентифицируются с предельной очевидностью. В своём умении взять с миру по нитке Спиноза очень похож на другого еврея, тоже порвавшего с иудаизмом и не ставшего христианином и тоже построившего типично компилятивное учение, нахватав отовсюду всего понемножку, – Карла Маркса.