Сергей Лишаев - Эстетика пространства

Старое и старинное следует отличать от переживания прекрасного. Чувство прекрасного, которое издревле относят к вещам совершенным по своей форме [238] , соотносимо с переживанием старинкою как совершенного благодаря завершенности. Совершенство старинной вещи воспринимается как свершённость ее бытия, а не как совершенство чувственно-телесного обнаружения ее «чтойности». Вещь может быть обыкновенной по форме, но она являет нам совершенство завершенного времени, времени которое ушло и больше не повторится. Старая (старинная) вещь способна быть привлекательной без признания ее красивой или прекрасной. Но если она красива, то мы, переживая ее как старую, можем в то же время наслаждаться ее красотой.

Старое, прошедшее – «мило». Милое привлекает. Милое любишь не за что-то, а просто так (вспомним пословицу: «Не по хорошу мил, а по милу хорош»). Старые вещи милы как старые, мы ценим их не за удобство, не за уникальность, не за принадлежность известному производителю и т. д., а за то, что они являют частичную (или, в случае со старинным, полную) выключенность из мира подручного и наличного , то есть частично или полностью выведены за скобки «текущей повседневности». Это позволяет им переключать внимание с сиюминутного, текущего, изменчивого на ту «область», где никто не торопится, где царят покой и порядок.

Что касается способности производить впечатление надежности и основательности, то у старых вещей, по сравнению с новыми, есть заметное преимущество: чем дольше пользуются вещью, тем в большей мере на нее можно положиться, поскольку мы довольно точно представляем себе , чего от нее можно ожидать, а чего – нет (дедушкино кресло, возможно, поскрипывает, но мы уверены, что оно не развалится [239] ). Годы подтвердили ее надежность. Прошлое не обманывает. Обманывает только будущее.

Старые и старинные – совершенные в своей принадлежности прошлому – вещи защищают от непредсказуемого и амбивалентного будущего. Будущее – это возможность иного (будущее открыто, оно манит как неоглядный простор), но оно непредсказуемо. В конечном счете, будущее открыто эсхатологичности человеческого существования, открыто смертному часу. Прошлое говорит о рождении. Будущее нас и влечет, и пугает одновременно. Оно представляет собой временной аналог пространственной открытости [240] , которая может восприниматься и как положительная ценность (простор, приволье, голубая даль), и как «ценность» отрицательная, как то, что подавляет ограниченного в пространстве-времени человека своей бесконечностью, неопределенностью, нагоняет скуку и тоску. Неизвестное будущее открыто для вторжения вредоносного для человека. Огородить его не получится. Это не место , а бесконечное простирание. Негатив будущего – «юр» с его бесприютностью.

Отсутствие на вещи следов времени отдаляет их от человека. Без царапин и вмятин они остаются «чужими» и воспринимается как «не вполне свои». С правовой точки зрения новая вещь, как и старая, – это собственность хозяина, но в экзистенциальном плане новая вещь существует в «ничейной зоне». До поры до времени она остается «продуктом производства», собственностью, которая обладает потребительской и меновой стоимостью, но не вещью, имеющей «биографию» [241] [242] и вошедшей в чью-то жизнь. Новая вещь «безлична», абстрактна, а старая – одушевлена, индивидуализирована [243] .

В конечном счете старая-старинная вещь, отсылая нас к своей свершённости-завершённости, отсылает к тому, чего нет как сущего (к Другому). Она позволяет нам пережить далекое как близкое, она есть и не есть, она несовершенна (когда-нибудь исчезнет из мира) и совершенна (как предъявительница прошлого, которое неприступно в своей завершённости), она – что-то (например, старый стол) и она же ни-что (ведь явленное вещью время ускользает от «что»). Но именно переживание «погруженности» во время (ее сознание и переживание) определяет наше самочувствие. Созерцая старую вещь, мы непроизвольно очеловечиваем ее, воспринимая как со-присутствующую с нами.

Старые и старинные вещи выполняют (экзистенциально) функцию аналогичную стенам дома , защищающим место нашего пребывания от непрошеных вторжений извне. В окружении вещей, много лет служивших человеку, его семье, а может быть, и каким-то другим, ему не знакомым людям, он чувствует себя «как за каменной стеной». Старые вещи можно сравнить со стенами, защищающими от непогоды, только выстроены они из сверхпрочного материала – из прошлого. В отделенном от настоящего, укорененном в том, что не подлежит изменению, нам спокойно и уютно… В старом уютном доме мы попадает в пространство, выстроенное из прошлого, в пространство предсказуемости [244] . Не удивительно, что человек в таком месте находит желанный покой.

Архитектоника строений и стилистика интерьеров в домах горожан , живших в раннее и высокое Новое время, зависели от смены архитектурных стилей (логика больших стилей не затрагивала жилища крестьянина). Эти стили, хотя и не воспринималась как нечто от века данное (ведь человек мог видеть и сооружения иного стиля), имели своим средоточием, своим истоком общее людям, жившим в одну эпоху, содержание, которое давало человеку барокко или, скажем, человеку классицизма чувство причастности к Целому. Однако в XVII–XVIII столетиях процесс секуляризации общественной жизни зашел так далеко, что духовная органичность (невыдуманность) стиля и связанные с ним эстетические эффекты все чаще дополнялись стремлением к уюту , к обретению гармонии в малом, отделенном от большого мира интерьере частной жизни.

В больших стилях их духовное (дорефлексивное, сверхрациональное) содержание сочетается с рациональным началом. Как в архитектуре, так и в убранстве интерьера ведущую роль играет архитектор, который, следуя стилистическому канону и видоизменяя его в соответствии со своей авторской волей и обстоятельствами, создавал предметную среду в формах, задаваемых большим стилем. Форма, размерность, декор домашнего интерьера определялись стилем, они не зависели от вкуса архитектора или заказчика.

До тех пор, пока организация жилого пространства определялась «логикой стиля», уют как расположение пребывал в зачаточном состоянии. На авансцену общественного внимания он вышел только тогда, когда кризис коснулся стилистической оформленности жизни как таковой. Это был тот момент, когда на смену стилю, утратившему внутреннюю силу и непреложность «для всех и для каждого», не пришел другой, но столь же универсальный стиль. В стилистическом вакууме XIX века уют оказался тем эстетическим эффектом, который компенсировал (отчасти) романтическую тоску по Другому в пространстве частной жизни.