Сергей Лишаев - Эстетика Другого

«Едешь час-другой... Попадаются на пути молчаливый старик курган или каменная баба, поставленная Бог ведает кем и когда, бесшумно пролетит над землею ночная птица, и мало-помалу на намять приходят стенные легенды, рассказы встречных, сказки няньки-степнячки и все то, что сам сумел увидеть и постичь душою. И тогда в трескотне насекомых, в подозрительных фигурах и курганах, в голубом небе, в лунном свете, в полете ночной птицы, во всем, что видишь и слышишь, начинают чудиться торжество красоты, молодость, расцвет сил и страстная жажда жизни; душа дает отклик прекрасной, суровой родине, и хочется лететь над степью вместе с ночной птицей.» (Там же. С. 46).

«На далекое расстояние видны черепа и камни. Подозрительные фигуры, похожие на монахов, на светлом фоне ночи кажутся чернее и смотрят угрюмее. Чаще и чаще среди монотонной трескотни, тревожа неподвижный воздух, раздается чье-то удивленное «а-а!», и слышится крик неуснувшей или бредящей птицы. Широкие тени ходят по равнине, как облака по небу, а в непонятной дали, если долго всматриваться в нее, высятся и громоздятся друг на друга туманные, причудливые образы... Немножко жутко.» (Там же. С. 46).

В качестве поясняющего примера к тоске однообразного пространства приведем отрывок из той же повести Чехова «Степь»: «Между тем перед глазами ехавших расстилалась уже широкая, бесконечная равнина, перехваченная цепью холмов. Теснясь и выглядывая друг из-за друга, эти холмы сливаются в возвышенность, которая тянется вправо от дороги до самого горизонта и исчезает в лиловой дали; едешь-едешь и никак не разберешь, где она начинается и где кончается... <...> Загорелые холмы, буро-зеленые, вдали лиловые, со своими покойными, как тень, тонами, равнина с туманной далью и опрокинутое над ними небо, которое в степи, где нет лесов и высоких гор, кажется страшно глубоким и прозрачным, представлялись... бесконечными, оцепеневшими от тоски...

Как душно и уныло! Бричка бежит, а Егорушка видит все одно и то же - небо, равнину, холмы... <...> Над поблекшей травой, от нечего делать, носятся грачи; все они похожи друг на друга и делают степь еще более однообразной.

Летит коршун над самой землей, плавно взмахивая крыльями, и вдруг останавливается в воздухе, точно задумавшись о скуке жизни, потом встряхивает крыльями и стрелою несется над степью, и непонятно, зачем он летает и что ему нужно» ( Чехов Л. П. Указ соч. Т.7. С. 16-17).

На стороне субъекта восприятия в расположении тоски мы имеем дело с пространством и временем как с формальными априорными формами. Эти формы исправно «работают» и вполне удовлетворяют нас до тех пор, пока мы познаем мир теоретически. Тут смысл не предполагается, тут человек вполне обходится без смысла (без отнесения мыслительного и жизненно-практического действия к Целому), тут он оперирует понятиями, категориями, знаками, каузальными связями, функциями... Но пространство и время тоски, разумеется, не есть пространство и время познающего субъекта. Теоретически познавая мир, мы не утрачиваем экзистенциально наполненного пространства и времени, но лишь абстрагируем познаваемый предмет от всего, что выходит за рамки его «объективных характеристик», помещая его «внутрь» чисто формальных пространственно-временных координат физического мира. Тоска же есть состояние, когда мы невольно, следовательно, целиком, всем своим существом, оказываемся погруженными в мир формального пространства-времени. Только в тоске мы по-настоящему можем прочувствовать, каково человеку было бы жить в мире теоретико-познавательных пространственно-временных координат, в мире научного, теоретического разума (понимаем, что жить в таком мире было бы невозможно). Если бы человек «с головой» погрузился в научный, демифологизированный мир, его бы охватила тоска, которая быстро довела бы его до полного душевного истощения.

Чехов Л. П. Указ соч. Т. 10. С. 109-110.

«Философия настолько способна стать разветвленной аналитикой Опыта, насколько она учитывает компоненту феноменологического созерцания («видения»). ...Философия не в силах освободиться от самого философствующего, конструирующего понятия, ибо именно он — носитель индивидуального Опыта переживания, без которого аналитическая практика мертва. Однако парадокс философского действия в том, что мыслимое всегда противостоит Опыту, на основе которого выстраивается в порядок дискурса. «Здравый смысл»— давний соперник философского воодушевления, и философия не в силах его преодолеть даже ради обретения «чистого Опыта». Об этом не может быть и речи. Напротив, мнение, doxa — то, что якобы отрицается, — овнутрено в начальном Опыте философствования. Это объясняет постоянное беспокойство мыслящего, ибо его самый близкий друг/враг всегда за его спиной» (. Подорога В. Словарь аналитической антропологии // Логос. М. 1999. № 2. С. 26).

Так случилось с персонажем чеховской «Скучной истории», старым профессором Николаем Степановичем, который всю свою жизнь посвятил науке и до старости верил в ее осмысленность, но который вдруг, в конце жизни впал в состояние «равнодушия», перестал ощущать себя живым человеком и это свое новое, непривычное расположение осознал как отсутствие чего-то «целого», того, что он назвал «Богом живого человека»: «И сколько бы я ни думал и куда бы ни разбрасывались мои мысли, для меня ясно, что в моих желаниях нет чего-то очень важного. В моем пристрастии к науке, в моем желании жить... во всех мыслях, чувствах и понятиях, какие я составляю обо всем, нет чего-то общего, что связывало бы все это в одно целое. Каждое чувство и каждая мысль живут во мне особняком, и во всех моих суждениях о науке, театре, литературе, учениках и во всех картинках, которые рисует мое воображение, даже самый искусный аналитик не найдет того, что называется общей идеей, или Богом живого человека. А коли нет этого, то, значит, нет и ничего» (Чехов А. П. Указ. соч. Т. 7. С. 307).

Для Чехова это рассуждение профессора — не приговор прежнему мировоззрению, которое де было «ложно», но открылось это только теперь, когда нему подступила смерть. Речь не о том, что у профессора не было истинного философского или религиозного мировоззрения. Чехов описывает состояние, в котором человек обнаруживает, что любое мировоззрение живо до тех пор, пока в душе есть, присутствует «что-то общее», что-то, что объединяет и оживотворяет мысли и чувства. Другими словами, Чехов описывает состояние «равнодушия», в которое впал старый профессор и которое лишило его прежде осмысленную жизнь и мир какого бы то ни было смысла. Ложно не прежнее мировоззрение (об этом речи не идет) старого профессора, но, если так можно выразиться, онтологически ложно, ущербно то расположение, в котором оказался профессор : это положение «отверженного». Общую идею можно было надеяться «найти» тогда, когда мировоззрение было живым, когда было то, что поддерживало его, когда была общая идея, но была не как «определение», а как актуальное присутствие Бытия, которое могло быть рационально прояснено (а могло быть оставлено и без прояснения) в формулировке «общей идеи». Получается, что первостепенную важность имеет не сама по себе «общая идея», а присутствие того, что делает ее «живой». Такой вывод напрашивается из безрадостных размышлений Николая Стенановича. Равнодушие, которое настигло старого профессора, не есть что-то обусловленное его болезнью и близкой смертью. Его любимица, воспитанница Катя, которая молода, богата и здорова, также внадает в состояние «жизни без общей идеи». «Я гляжу на нее, и мне стыдно, что я счастливее ее. Отсутствие того, что товарищи -философы называют общей идеей, я заметил в себе только незадолго перед смертью, на закате своих дней, а ведь душа этой бедняжки не знала и не будет знать при юта всю жизнь, всю жизнь!» (Чехов Л. П. Там же. С. 309).