Александр Секацкий - Дезертиры с Острова Сокровищ

А во-вторых, друзья мои, амуниция как-то пообветшала. Фанфик и то покруче будет, не говоря уже про наши всполохи flash-mobилизаций.

РАСТА ДУСУ. Это точно, Бланк. И калифорнийские хеллвуды, и растаманы всей Америки давно уже забили на политику. Куда ни глянь – полный отстой.

БЛАНК. Ваши ребята, раста, классно работают над новой иллюминацией мира.

МИШЕЛЬ ТЮ. Но можно ведь очистить ряды от коррумпированных…

РАСТА ДУСУ. Нельзя, джа. Нельзя очистить говно. Можно только очиститься от говна.

БЛАНК ( выждав, пока утихнет смех и шум ). Еще ни одна тема не вызывала у нас столько споров, и мне нелегко найти новые аргументы. Может быть, я повторюсь: оставьте банки банкирам, фабрики фабрикантам и конгрессы конгрессменам. Оставьте им эти побрякушки. Оставьте кесарю кесарево и предоставьте мертвым погребать своих мертвецов. Ну пусть дети играются в своих песочницах и делают куличики, а маразматики пусть играются в своих парламентах и делают законопроекты. Неужели нам, жизнью живущим, нечем больше заняться?

Петербургский Подвесной университет сегодня уже не единственный, возрождается практика греческой перипатетики. А опыт нового воздухоплавания? А восстановление естественного хода вещей? Те, кто считает нас чудаками и выродками, сами давно превратились в гомункулусов.

РЕПЛИКА. Не забудь добавить, Бланк, что толоконный лоб еще крепок…

Враждебность старого истеблишмента и еще большая нетерпимость теневых властей Халифата к дезертирам с Острова Сокровищ вполне объяснима. И те и другие видят безусловную для себя угрозу в ширящемся движении. Зато причины тотальной враждебности криминала не столь очевидны. Если рассуждать отстраненно, на уровне абстрактных условий задачи, можно было бы предположить, что расцвет жизни в городских джунглях станет великолепной питательной средой для преступности. Так ведь поначалу и было – но как раз до тех пор, пока не начался расцвет.

Эта история интересна и поучительна. Экологическая ниша бродяг, бомжей, «кусочников» фактически подверглась нашествию могучих сил, притом еще одухотворенных Идеей. Переселенцы с несокрушимой волей шли туда, где не было ни малейшего шанса на успех. И направлялись они не на экскурсию, а на свою новую родину. Их отношение к аборигенам было несравненно мягче, чем отношение к индейцам покорителей Дикого Запада, и все же привычки и повадки коренных обитателей были решительно отвергнуты, повлияв скорее на стилистическое оформление жизни, чем на ее содержание.

Совокупный криминал поначалу очень обрадовался внушительному пополнению: вот они идут, рядами и колоннами, будущие наркодилеры, бандиты, шантажисты да и просто прекрасный материал для рэкета… Разумеется, «присматривающие» за трущобами тут же попытались взять дезертиров в оборот. Сказать, что их при этом постигло разочарование, – ничего не сказать. Случившееся можно охарактеризовать как катастрофу для прежнего преступного мира, заставившую криминал «бросить» джунгли и прерии, как уже прежде это сделали представители истеблишмента и соискатели успеха.

Первым же сбоем стало полное безразличие нестяжателей к привычной мотивации уголовного мира. Покинувшие Остров Сокровищ отнюдь не испытывали ностальгии по его сказочным пещерам; вполне возможно, что, уходя, многие из них говорили: «Сезам, закройся!» Уголовники, независимо от того, пребывают ли они в тюрьме или на свободе, все равно остаются пленниками, служащими идолам этого острова, они отличаются от тыквостроителей главным образом неспособностью к систематическому пользоприношению. Общая схема встречи бандита с нестяжателем напоминает вариацию на тему Господина и Раба. Бандит, оказавшийся после вымирания аристократии единственным наследником гегелевского господина, тоже реализует две стратегии поведения. Встречаясь с равным себе, он вступает в схватку, заканчивающуюся гибелью одного из участников или некой формой взаимоуважения – паритетом. Правда, в отличие от прежнего господина сомнительный наследник в результате этой схватки частенько разоблачается как самозванец и с позором переводится в рабское сословие. Встречаясь с носителем рабского сознания (и, в частности, жлобского сознания как его важнейшей разновидности), господин бандит требует «жизнь или кошелек» – и получает причитающийся выкуп, иногда, впрочем, даже не успев его потребовать. Вмешательство закона осложняет картину, но не меняет ее в корне.

Столкновение с нестяжателем обессмысливает обе стратегии, чем-то опять же напоминая встречу завоевателя с аскетом. Аскет в упор не видит угрозы, а требование «поделиться» застревает у господина на языке. Чем делиться, акридами, что ли? Как мы помним из Ницше, в такой ситуации господин испытывает экзистенциальный кризис, поскольку внезапно понимает, как мало у него силенок пред лицом воочию явленной силы. В действительности, конечно, схема не совсем такова: напрямую с аскетами можно соотнести лишь отказников и вознесенных, да и воины племен не уступают по своей витальности самым отчаянным бандитам (чего стоят отряды Бланка!). В джунглях и прериях живут отнюдь не кроткие овечки, столкновения как со стражами закона, так и друг с другом случаются то и дело, но о прежнем криминально-феодальном разделении сфер влияния не может быть и речи. Территориальные споры между уличными бандами ушли в прошлое, для вольных странников урбанистические джунгли любого мегаполиса вполне проницаемы и гостеприимны, и десятки тысяч потомков Марко Поло путешествуют сегодня по планете, как по своей Внутренней Монголии .

Стало наконец ясно, что прежние преступники ничего такого серьезного не преступали, для нестяжательских общин они находятся по ту сторону черты оседлости, там же, где и законопослушные граждане. Только покинувшие Остров Сокровищ преодолели, преступили неприступный вал, отделяющий разметку привычного хода вещей от свободного самоопределения. Традиционные криминальные элементы – это всего лишь «доступники», пытающиеся проскользнуть без очереди в земной потребительский рай на самых охраняемых участках, в точках пересечения основных мотивов. Они узники порядка, заключенные в капсулу пользоприношения.

Еще социологи начала ХХ века (в частности, Зомбарт и Дюркгейм) заметили, что уголовный мир является активным участником эквивалентных обменов, обеспечивающих воспроизводство основных условий существования общества. Криминал перераспределяет потоки материальных благ, претендуя на то, что (на первый взгляд) им не полагается с точки зрения всеобщего эквивалента. Но это только на первый взгляд. В действительности предъявляемые претензии подтверждают ценность всех фетишей общества потребления. Незаконные претенденты создают стоимость, решительно подчеркивая, что оцениваемые в обменах ценности действительно стоят того, чтобы к ним стремиться. Очень важен здесь размер ставки: преступники рискуют репутацией, свободой, а то и жизнью, и как раз этот риск повышает общую стоимость товарной массы. Вопреки представлениям Адама Смита и его последователей товарную стоимость, способную активировать великую силу алчности, нельзя создать исключительно будничным, рутинным трудом. «Будничная стоимость» окажется слишком низкой, если не прибавить к ней вклада, вносимого совокупным преступным промыслом. Кража такой же акт наделения стоимостью/ценностью, как и акт производства вещи. Можно говорить об экстраординарном измерении стоимости, но без такого измерения интенсивность обменов падает, создавая серьезнейшие проблемы для экономики. Если представить себе общество, в котором нет угрозы воровства (достаточно взять любую нестяжательскую коммуну), сразу окажется, что товары не имеют здесь той ценности, которую придает им наличие этой угрозы. Впрочем, коммуна служит еще более общим примером, поскольку в ней отсутствует собственность. Поэтому стоимость в прежнем смысле слова тоже отсутствует, вещь начинает чего-то стоить лишь тогда, когда ею стоит заняться, – такова, к примеру, ситуативная стоимость машинки для стрижки волос, заинтересовавшей Мура.