Иоганн Гёте - Учение о цвете. Теория познания

Если же мы станем искать причин, которые собственно мешали древним итти вперед, мы обнаружим их в том, что у древних нет искусства устраивать эксперименты, пет даже понимания их. Эксперименты, это — посредники между природой и понятием, между природой и идеей, между понятием и идеей. Рассеянный опыт слишком принижает нас и мешает достигнуть хотя бы понятия. Каждый же эксперимент уже теоретизирует; он вытекает из понятия или тотчас же устанавливает его. Много единичных случаев подводятся под один Фепомец; опыт вводится и рамки, можно двигаться дальше.

Трудность понимать Аристотеля вытекает из чуждого нам античного метода. Из обыдепной эмпирии он вырывает рассеянные случаи, довольно удачно сопоставляет их и сопровождает подходящими и остроумными рассуждениями; но понятие присоединяется к ним без посредника, рассуждения переходят в тонкости и хитросплетения, понятое снова обрабатывается понятиями, вместо того, чтобы оставить его в покое, приумножат! по одиночке, сопоставлять в больших количествах, и затем ожидать, не возникнет ли отсюда идея, если она пе присоединилась к этим данным с самого начала [10] Ниже, в главе «Промежуточная эпоха» (из которой я привожу несколько афоризмов), Гёте говорит о Платоне и Аристотеле: «Платон стоят в таком отношении к миру, как блаженный дух, которому угодно погостить на нем некоторое время. Для него важно не столько ознакомиться с миром, — что он уже предполагает, — сколько дружелюбно поделиться с миром тем, что он принес с собою, и что нужно для мира. Он проникает в глубину больше для того, чтобы заполнить ее своим существом, чем для того, чтобы исследовать ее. Он двигается ввысь, в стремлении стать снова причастным своему происхождению. Все, что он высказывает, на- нравлено на вечно цельное, благое, истинное, прекрасное, постулат которого он стремится пробудить в каждой груди. Все частности земного зцианин, которые он усваивает себе, распускаются, можно даже сказать — испаряются в его методе, в его изложении. Аристотель же стоит перед миром как деятель, как зодчий. Здесь (ггоит он, и здесь предстоит ему орудовать и творить. Он справляется о почве, но лишь в тех пределах, в каких он находит прочный Фундамент. Нее остальное, с этого пункта и до центра земли, ему безразлично. Он проводит огромный основной круг для своего здания, добывает отовсюду материалов, приводит их в порядок, наслаивает их друг на друга и поднимается таким образом вверх, в виде правильной пирамиды, тогда как Платов кшывает в небо на подобие обелиска, на подобие заостренного пламени». ).

Если в постановке научных изысканий, как они велись греками, мы нашли не мало недостатков, то, рассматривая их искусство, мы вступаем в совершенный круг, который, хотя и замыкаясь в самом себе, в то же время входит в качестве звена в научную работу, и там, где знание оказывается недостаточным, удовлетворяет нас действием.

Людям искусство вообще более по плечу, чем наука. Первое принадлежит больше чем на половину им самим, вторая — больше чем наполовину миру. Развитие первого можно представить себе в чистой последовательности, развитие второй немыслимо без бескопечного накопления. Но преимущественно определяет разшщу между ними то, что искусство завершается в своих единичных созданиях, наука же представляется нам беспредельной.

Счастливая судьба греческого развития уже пе раз превосходно излагалась. Вспомним только о их изобразительном искусстве и тесно связанном с шли театре. В преимуществах их пластики никто не сомневается. Что их живопись, их светотень, их колорит стояли так же высоко, этого мы пе можем показать наглядно па совершенных образцах; мы должны призвать на помощь немногочисленные остатки старины, исторические известия, аналогию, естественный ход развития, и тогда у нас не останется сомнения, что и в этой области они превзошли всех своих потомков.

В числе этих счастливых обстоятельств греческой жизни нужно прежде всего назвать то, что людей пе сбивали с толку никакое внешнее влияпие, — благоприятная судьба, в новейшее время редко выпадающая иа долю ипдивидов и никогда — на долю народов; ибо даже совершенные образцы сбивают с толку, побуждая нас перескакивать через необходимые ступени развития, благодаря чему мы обыкновенно проходим мимо цели и впадаем вбезграничное заблуждение.

Но, возвращаясь к сравнению искусства и на\кц, мы наткнемся на такую мысль: как в знании, так и в размышлении невозможно достигнуть цельности, потому что первому ие хватает внутренней связи, второму — внешних данных; в виду этого мы необходимо должны представлять себе науку как искусство, если мы ждем от нее какой — либо цельности. И последнюю мы не должны искать при этом в самом общем, в трансцендентном: нет, как искусство всегда даст себя целиком в каждом единичном художественном произведении, так и наука должна была бы сказываться в своей цельности в каждом единичном обработанном предмете.

Но чтобы приблизиться к осуществлению такого требования, не нужно было бы исключать из участия в научной деятельности ни одной человеческой способности. Дар прозрения, верное схватывание настоящего, математическая глубина, Физическая точность, глубина разума, острота рассудка, подвижная, рвущаяся вперед Фантазия, радостная любовь ко всему чувственному, — все это нужно для того, чтобы живо и плодотворно охватить данный момент, благодаря чему только и может возникнуть художественное произведение, каково бы ни было его содержание.

Бели этн нужные элементы и появляются часто в такой противоположности, а то и противоречии друг к другу, что даже самые выдающиеся умы, казалось — бы, пе могут надеяться на их соединение, то все же в человечестве, взятом как целое, они, очевидно, имеются на лицо и могут проявиться каждое мгновение, если только в это мгновение, когда они единственно и могли бы стать действенными, их не оттеснят предрассудки, упрямство отдельных обладателей, и как там ни зовутся все эти проходящие мимо, отпугивающие и убивающие отрицания, которыми все явление уничтожается в зародыше.

Быть может, это покажется смелым, по в настоящее время нужно сказать, что, пожалуй, ни у одной нации совокупность этих элементов пе лежит до такой степени наготове, как у немцев: хотя во всем, что относится к науке и искусству, мы живем в самой удивительной анархии, которая как будто все больше удаляет нас от всякой желанной цели; но все — таки эта самая анархия мало — по — малу должна будет ввести эту широту в некоторые рамки, привести нас из рассеяния к единению.

Никогда, быть может, не уединялись и не распылялись индивиды больше, чем и настоящее время. Каждый хочет представлять собою и развертывать из себя вселенную; но, страстно вбирая в себя природу, человек принуждеп брать вместе с ней и традицию — все то, что создано другими. Если он не делает этого сознательно, это навяжется ему бессознательпо; если оп не принимает чужих трудов открыто и добросовестпа, ему придется брать их тайно и бессовестно; если он ие признает их с благодарностью, их влияние будет выслежено у него другими: нужно только, чтобы свое и чужое, получепное непосредствсшю или косвенно из рук природы или от предшественников, он сумел дельно — обработать и ассимилировать значительной индивидуальности. А так как это происходит, быстро п напряженно, в одно время, то отсюда должно возникнуть едипогласие, то, что в искусстве называют стилем, и благодаря чему индивиды будут все теснее сплачиваться в правом и хорошем, а в силу этого и больше выдаваться, пользоваться более благоприятными условиями, чем при каррикатурпом стремлении удалиться друг от друга в своем диковинном своеобразии…