Карен Свасьян - Становление европейской науки

В этом смысле протагонистом западной науки выступала не астрономия , а патологоанатомия , вернее, сама астрономия выглядела уже патологоанатомией, расширившейся до макрокосмических масштабов, где объектом исследования оказывался труп Вселенной — некая колоссальная имагинация « внешнего человека », распятого на абсциссно-ординатных перекладинах математического креста. Головокружительный успех новой эпистемы именно здесь получает решительное психологическое объяснение; познание, бывшее всегда (по крайней мере, долженствующее быть) познанием « самих вещей », впервые в таких масштабах оборачивалось объективным абсолютизмом мысли, покоящейся на предметной немоте; этос солипсизма, при всех усилиях бессильного и ложно идеологического отнекивания от него, предопределял самое возможность научного поиска; уже с Декарта и в растущем

азарте проблематичным выглядит всё имеющее отношение к полюсу « Ты », к классу предметов, высказываемых функцией « не-Я », и это суть вещи, явления, мир, « Ты » собственно, с которым « Я » связано порядком односторонней необратимой связи, монологическим самоизъявлением в « туда » и отсутствием какого-либо отклика « оттуда ». Комплекс абсолютного превосходства «Я» над «не-Я» загадан уже самим превосходством живого над мертвым, стоящего над лежащим, вертикали над горизонталью; живое тело вертикально лишь постольку, поскольку оно живое; отнятие жизни равносильно его падению , и именно этому падшему миру суждено было стать миром науки, которой уже ничто не мешало отдаваться прихотям « эксперимента ». Поза стоящего над лежащим — момент не только абсолютного превосходства, но и абсолютной власти, [431]скажем так: власти безнаказанной; мы никогда не поймет, что́ значит « эксперимент », если вырвем его из этого мерцающего контекста аморальной априорности и вседозволенности, сводящей его отношение к « объектам » к единственной, пожалуй, установке: « а почему бы нет » [432]. В этом « а почему бы нет » европейская наука решилась на роковой выбор между познанием собственно и слепой технологической волей; предпочтение было отдано последней, и не без расчета: каждое

« а почему бы нет » тем меньше считалось уже с первородной сигнатурой самих вещей, чем больше соблазняли его неожиданные сюрпризы инженерии.

Какой удивительный симптом! Факт « падения » тел был фактом « свободного падения ». Некто, взобравшийся на самую высокую башню во исполнение обещанного королевства, [433]сорвался и полетел вниз; так во всяком случае показалось, что « сорвался »; на деле „некто“ был уже настолько свободным, что способным не просто « упасть », а « броситься ». Мнение экспертов моментально зафиксировало эту загадочную двойственность — Галилей: «Совершенно ясно, что импульс тела к падению столь же велик, как то наименьшее сопротивление или та наименьшая сила, которая достаточна для того, чтобы воспрепятствовать падению и удержать тело, [434]— и все-таки оно упало. Рождение западной науки оказалось метаморфозом в воздухе; « некто » потому и взлетел столь высоко, что чувствовал себя « птицей », проходящей обряд воздушного посвящения; посвящение обернулось испытанием; « птице » внушили, что она не « птица » вовсе, а… « гиппопотам », и « птица » поверила в это; остальное граничило с бредом. На высоте 6000 футов « по ту сторону человека и времени » [435]разыгралось научно-фантастическое превращение « птицы » в « гиппопотама » с сохранением предиката « свободы », так что недавний принц Vogelfrei, вольный стрелок и dottore in gaya scienza, должен был восчувствовать себя каким-то Nilpferdfrei, или « массой », « объемом » и « весом » плюс « свобода », чтобы из « свободы » принять решение « упасть », спасая естественный распорядок вещей от жуткой галлюцинации « летающего бегемота ». Определенно: это могло быть и « самоубийством »; еще по упразднении « духа » поддерживалось « тело » героическими усилиями

« души »; « душа » рвалась вверх, увлекая за собою массив физического беспамятства, но и то: не в естественности нормы первородства, а в сверхнапряженной героике сопротивления; душа оттого и поныне мятется в груди, лицезрея памятники-памятки готической и ренессансной юности Запада, что зрит в них замершие свидетельства собственного героизма, изнемогающего от борьбы с духом тяжести и обреченного на « больше не могу ». К середине XVI века исход уже неотвратим; « душа » всё меньше уже оказывается « душой » собственно и всё больше функцией от « тела », всё меньше — « фактом » и всё больше — « артефактом »: метафорой, риторической отрыжкой, facon de parler. Вспомним: « Зачем быть героиней, если плохо при этом себя чувствуешь? » (аббат Галиани); развенчание « героини » идет уже полным ходом у Декарта в сочинении « Страсти души », которое уместнее было бы назвать « Страстями мозговой железы »; в самом скором времени это развенчание станет lex scripta « житейской мудрости », где « душа » окажется лингвистической опиской « телесных » процессов [436]. Примирить бездуховное « тело » и бездуховную « душу » возьмется психофизический параллелизм; в этом абсурдном конструкте рассудка свершится окончательное успение и вознесение « только души » и механически неизбежное падение « только тела »; параллели будут нестись в противоположных направлениях — вверх и вниз, и миг этого расхождения совпадет с первыми манифестациями науки. Представьте себе взлетающую и « падающую вверх » готическую тяжесть и подумайте о силе этого притяжения; камень готики левитирует вопреки себе и в воплощенном подвиге веры; закон тяготения действует в нем снизу вверх силою вышептываемых в нем молитв и исповедей; он собственно и есть

соматическое олицетворение свершающихся внутри действительных « страстей души »: воистину « бегемот », уверовавший в свою « птичьесть », и нет же, ничуть не смешной, напротив: изумительный, ибо и в самом деле почти уже… « птица ». Смех нарастал с узнанием, что не « птица » вовсе, а… « шишковидная железа », и что, стало быть, никакая не « героиня », а всего лишь « жеманница » (или даже « свинарка »); существенным, впрочем, был не столько сам факт падения, сколько новая оптика мира, предстающая « телу » в позиции « вверх тормашками », новое мировоззрение (в буквальности перевернутого зрения) и отсюда — неотвратимо! — новая онтология мира, которая в благоговейной оценке « внуков » прослывет « научной картиной мира »; словом, « уже не та » (наконец!) Вселенная глазами не « гневного агнца » с Рафаэлева холста, а луврской (1654) « Туши быка » Рембрандта: