Карен Свасьян - Становление европейской науки

Этому « мигу » и суждено было стать увековеченным в математическом естествознании; одряхлевшему Фаусту вздумалось « остановить мгновение » в самый момент свободного падения в… яму, вырытую лемурами. Старая история, в которой наново разыгрался — на этот раз с Ньютоном — казус « яблока », совращая к выпадению « только тела » из преставившейся « только души ». Любопытнейшая альтернатива; если отвлечься от свидетельств симптоматики и взглянуть на ситуацию « интерналистскими » глазами, то возникает вопрос: отчего наука началась именно с « факта » падения тел и, стало быть, именно как механика? Как бы сложились ее судьбы, а вместе с нею уже и судьбы вверенного ей мира, начнись она с другого « факта », ничуть не менее эмпирического и « объективного », чем первый: с « факта » роста и, стало быть, как органика? Отчего внимание

естествоиспытателя оказалось настолько загипнотизированным действиями тяжести совершенно проморгало преодоление тяжести снизу вверх, в ежегодно произрастающем к небу мире растений? [437]Впоследствии внимание обратится и на этот мир, но уже в пределах механически выдрессированной рефлексии , и тогда будет уже поздно: мир живого предстанет в неисправимой оптике патологоанатома, которому останется « научно интерпретировать » его всё теми же скальпелем и ножницами; мертвое априори уготовит жизни участь научного изгоя и вытолкнет ее в презренное гетто « беллетристики ». Отчего же — еще раз — наука отталкивалась не от факта произрастающей жизни, а от факта падающих мертвых масс, сначала просто в физике, а потом и в астрофизике и, значит, в масштабах Вселенной как таковой? Рационализм, соблазняющий перспективами обезбоженного мира, подпал под действие слов: «Кто соблазнит одного из малых сих верующих в Меня, тому лучше было бы, если бы повесили ему мельничный жернов на шею и потопили его во глубине морской» (Матф. 18,6); посмотрите же, с каким пафосом он не только принимает эту участь, но и рекомендует ее себе сам: Бэкон (с предпочтением « жернову » « свинца »): «Человеческому разуму надо придать не крылья, а, скорее, свинец и тяжести, чтобы они сдерживали всякий его прыжок и полет»; [438] Кант (с эвфемизмом « глубины опыта » вместо « глубины морской »): «Высокие башни и подобные им метафизически высокие мужи, около коих обыкновенно бывает много ветра, — не для меня. Мое место — плодотворная глубина опыта» [439]. Заявка все-таки была сделана на « башню », сооружаемую в обратном направлении, — вполне под стать перевернутой оптике; Ян Амос Коменский уже в 1668 году

предупреждал « виртуозов » Королевского Общества, что их труд рискует стать « Вавилоном, обращенным вниз, не к небу, а к земле »; [440]напрасное предупреждение, так как и само небо пригонялось уже к земле фактом сведения астрального космоса к земной физике.

История европейской науки в экспозиции сменяющих друг друга « программ » и « парадигм » — рационально разыгранный миф, утаить который не в состоянии даже сверхмощный аппарат университетских трафаретов. Только так может она быть понята и преодолена. Миф исключительно своенравный, скажем так: меньше всего желающий быть самим собой и оттого прикидывающийся антимифом; вообразите себе некоего рехнувшегося « сатира » или « нибелунга », выдающего себя за… « приват-доцента » и принимающего себя всерьез, как если бы он был не иносказанием, дешифруемым в нелегких приемах мифомышления, а самой реальностью. Подумаем: где, как не в мифе, коренится генезис технических новинок и чудес — своего рода « а почему бы нет? », но именно своего рода, т. е. рода символического ; миф оттого и оказывается « ложным рассказом об истинном свершении » (в исчерпывающей характеристике неоплатоника Олимпиодора), что никогда не нарушает водораздела между безо́бразной реальностью и иносказательно (ложно) намекающей на нее символикой; когда известный музыковед возмущается названием одной из прелюдий Дебюсси (« Шаги на снегу »), мотивируя свое возмущение тем, что в музыкальных звучаниях не может быть ни шагов, ни снега, [441]он, по-видимому, и не подозревает о том, насколько мифически извращенным выглядит этот фанатичный реализм, настоянный на маревных научных верованиях. Случилось так, что исконно мифическое « а почему бы нет? »

было здесь воспринято буквально ; а почему бы не быть ковру-самолету? или еще: а почему бы рекам не впадать в… пустыни? словом, а почему бы нам не родиться, чтобы сделать миф былью? — вырождение « науки » в « научно-технический прогресс » оказывалось неизбежным с того момента, как символизм познания был вытеснен буквализмом самого символизма; надо было буквально принять за реальность чистейшие символы дифференциального исчисления, чтобы добиться сказочных результатов, скажем, в баллистике или машиностроении; возможность утечки познания в технику предрешалась голыми имперскими амбициями, опирающимися на элементарнейшее познавательное невежество, где математический символ мог лишь в той мере обернуться « телефоном » или « бомбой », в какой он оставался непонятным по существу , и Вселенная могла стать электрифицированной лишь при условии совершенного незнания, что́ есть электрический ток [442]. Парадокс сороконожки, которая и шагу не смогла бы сделать, вознамерившись понять, что именно и как именно должна она делать. Парадокс науки, обернувшейся техникой, волшебства которой предваряются кардинальным условием: как можно меньше понимания и знания по существу, как можно больше « интерпретаций »; ученый муж — это тот, кто освободил свое мышление (и совесть) от химеры, называемой « сущностью », от сократического ti esti (« что есть? »), заменив эту естественную потребность « знать » азартной игрой в « а почему бы нет » и полностью растворив научное познание в технократическом мифе, ставшем последней рациональной эсхатологией иррелигиозной западной души.

Томас Мор, гражданин Утопии и, значит, автор «Антиутопии». Сделав сказку былью, нельзя же продолжать плодить небылицы; « антиутопия » — единственный жанр, приличествующий инакомыслящим подданным счастливейшего острова Утопия. Будем помнить: мифология рационализма — комбинаторика каких угодно неожиданностей; чего ей всегда недоставало и должно было недоставать, так это конкретной модальности « кто ». Удивительный миф, даже супермиф, ибо превзошедший все капризы традиционно мифической каузальности; « Вы желаете знать, как была сотворена Вселенная? — пожалуйста »; убийственное « пожалуйста », над которым еще в прошлом веке трясся Карлейль: «Сотворение Мира, — это он знал уже наверняка, — для многих Ученых Обществ нынче менее таинственно, чем выпечка пирога: относительно последнего были умы, которых вопрос: Как туда попали яблоки? приводил в отчаяние»; [443]но вот что важно: этот миф всегда хотел быть анонимным и коллегиальным; словно некая « психология без души », утверждал он свою уникальность в « мифологии без героя », и, интерпретируя « творение », доводил его до внутренне непротиворечивой картины « творения без творца » [444]. Консеквенции атеизма не имели конца; от ненужности « гипотезы Бога » путь вел к ненужности « гипотезы автора »; теологи спорили на тему: « Жил ли Иисус? », филологи оспаривали реальность « Гомера » и « Шекспира »; рациональная чистота и интерпретируемость « творения » предполагала « ампутацию личности творца » (формула Р. Барта); неважно, « кто » это сделал; рационалистическое « кто » — это « мы », сообщество штатных единиц, подключенных к сверхразуму коллективного сознания, словами Гёте, « масса неполноценных людей, воздвигающих свое ничтожество друг на друге » [445]. Так