Карен Свасьян - Становление европейской науки

В мире падающих тел дайте же и мне, « покуда эта махина принадлежит мне », [451]— упасть! Ибо я, свидетель Гольбаха и мученик материализма, отказываюсь играть в мораль с двойным дном: с être аппетитов и paraître благопристойности, и в выборе между инфицированной нравственностью и природной искренностью предпочтение мое навсегда отдано последней, хотя бы это и сулило мне годы тюремных и психиатрических глумлений; стало быть, не морали, насильственно воспитывающей меня в духе противоестественных химер, а единственно создавшей меня по железным естественнонаучным законам природе предоставляю я заботу двигать мною по ее усмотрению; моя ли вина в том, что усмотрением этим оказался не « долг », а « Содом »? Как! нужно было сначала

освободить меня, мое познание от всех возвышенных предрассудков, чтобы потом заставлять меня, свободного, верить в эти предрассудки! Научно изгонять из меня призрак бессмертной души, разоблачая ее как шарлатанство, и одновременно морально вкладывать в меня наново этот призрак, отреставрированный под « моральную ценность »! Вынуждать меня , знающего одно , верить в другое! Если бы только верить (на что я в век парфюмерии способен не больше, чем бичующий себя средневековый монах на целомудренные сновидения)! Но от меня требуется даже не верить, а прикидываться верующим! Это ли не измена духу свободы! Моральная контрреволюция в самом очаге научной революции! Реванш рабской зависимости в момент наивысшего ощущения независимости! Кто есть Сад? « Атеист до фанатизма — вот кто я такой… убейте меня или примите как есть, ибо я не изменюсь » [452]. Атеист до фанатизма, до выхода в практику , где « в Париже посылают на виселицу за то, что в Конго стоило бы короны », что — поправим автора «Жюстины» — и в Париже стоило бы если не короны, то большой научной карьеры, разумеется, по эту сторону черты, отделяющей « чистый разум » от « разума практического »; Сад-теоретик, обосновывающий (допустим) quid juris « садизма » в терминах научного жаргона, и Сад-практик, протоколирующий quid facti своего мировоззрения в опережающем отражении будущих языковых невменяемостей Лотреамона и Антонена Арто, — какие разные маски и судьбы! Он мог бы быть Гольбахом, пиши он « по-ученому » и не живи он « по-писанному », но не очутился бы и Гольбах в Венсенне, а потом и в Бастилии и, после, в Шарантоне, вздумай он жить сообразно законам собственной научной картины мира? Мораль в рационалистической Вселенной — настоящее чудо, триумф всякого свирепейшего иррационализма, в сущности, только фокус и мошенничество; предлагается: шесть дней на неделе резать трупы в

доказательство отсутствия « души » и присутствия только « воды » и только « альбумина », а на седьмой день посещать церковь или выступать с докладом о « моральной ответственности ученого ». Словом, предлагается закрыть глаза и « по щучьему веленью » перенестись во мгновение ока из гигантской прозекторской в… концертную залу с « Шопеном »; очень странный мир, где тот, кто изобретает « бомбу », попадает в « энциклопедию », а тот, кто метает ее, — на « виселицу » (чем не парадокс « Париж-Конго »!); метающих так и назовут впоследствии « нигилисты », вернее было бы назвать их « нигилистами дела » по аналогии с породившими их « теоретическими нигилистами ».

Может быть, Сад открывает список этой новой человеческой породы — радикалов и фанатиков от естествознания, заживших « во Гольбахе », и жизненно проиллюстрировавших итоги научного мировоззрения. В Саде зевающий атеизм университета потенцируется до религиозного флагеллантства: «Если атеизм потребует мучеников, пусть он только скажет это, и моя кровь в его распоряжении» («Новая Жюстина»). Никакого сравнения с трусливыми навыками университетских белоручек, которые теоретически изгоняют Бога из мира, практически же продолжают вести себя так, словно бы там вовне оставался в силе всё тот же прежний прогноз погоды. Гордым отцам науки пристало бы пройти выучку у первого попавшегося пьянчужки Достоевского, чтобы подготовить себя к инициации в « садизм »: « Если Бога нет, то какой же я после этого капитан? »; [453]только « мальчик » и « выскочка », в одном случае перебирающий гальки на берегу « Океана Истины », а в другом случае устраивающий на том же берегу « 120 дней Содома »; « мальчик », прикидывающийся в одном случае « пай-мальчиком », а в другом сущее « отродье ». Рационалистическая мораль не могла отличаться от общей эпистемы; речь и в этом случае шла о дрессировочной технике нравственной нивелировки; научный « сценарий »

предписывал « душам » быть « нервами » и « капиллярами », моральный « сценарий » принуждал их « нервничать » так, как если бы за этим стояли « моральные ценности »; переход от «Критики чистого разума» к «Критике практического разума» — кантовское salto immortale — был, в кантовском смысле, очевидно, рассчитан только на « наших »; « не-наши » проделывали его иначе, катастрофически иначе. У Сада он и вообще обернулся провалом: «Вы воображаете, господа, что ваш мост для ослов должен служить и удаваться всем; вы заблуждаетесь… Всё это не более, как философические увертки, поиски, дезавуированные природой (словно природе было бы до этого дело), опасные отклонения слишком пылкого воображения, которое, плетясь всегда за счастьем и никогда не находя его, кончает тем, что подставляет химеры вместо реальности и бесчестные уловки вместо честного наслаждения»; [454]« божественный маркиз » уже предвкушает здесь скандальную технику фрейдизма: « как же быть с вашими желаниями, господа? »

В сущности, пугало « садизма » оказывается нe чем иным, как радикальной экзаменацией морали в стереотипах просветительского мышления; Сад, опасный выученик Вольтера и Руссо, [455]решается на все последствия. Его философия морали, нашедшая столь свирепое литературное воплощение, — чистейшей воды позитивизм, Монтескье, переложенный на табуированную тематику; мораль мыслится здесь как функция от географии, не больше, и если у Монтескье факторами климата определялись судьбы наций, то что мешало его осатанелому эпигону определять ими судьбы целомудрия! Послушаем этот образец классически просветительской дискурсии: «Нужно начать с точного анализа всего того, что люди именуют преступлением, с

убеждения, что… не существует такой акции, которую позволительно было бы рассматривать как универсальное преступление в масштабах всей земли, и что, стало быть, ничто по существу не заслуживает с разумных позиций имени преступления, но всё сводится к мнению и географии. После этого абсурдно подчинять себя добродетелям, которые в ином месте суть лишь пороки, и избегать преступлений, являющихся добрыми деяниями в другом климате… Пусть же приучатся к индифферентному рассмотрению акции, вызвавшей угрызения совести, пусть судят о ней на основании вдумчивого исследования нравов и обычаев всех наций земного шара… и факел разума разрушит в скором времени угрызения совести, он изничтожит этот сумрачный аффект, плод полнейшего невежества, малодушия и воспитания» [456]. Стоит ли говорить о том, что именно автору этого отрывка пришлось отдать тридцатилетие жизни тюрьмам и психолечебницам! « Математическое естествознание », увиденное в свете такого решительного релятивизма, принесло бы ему, надо полагать, по меньшей мере « Нобелевскую премию »…