Карен Свасьян - Становление европейской науки

Если бы читатель, привыкший к философскому жаргону, не превращался в соляной столб, нечаянно наткнувшись на жаргон теософский, то в обнаженности цитированного отрывка позволительно было бы опознать некую Камалоку мыслящего вспять Декарта, знакомящегося с садистически-астральным задним планом собственного ясного и отчетливого рационализма. Мысль движется здесь к лимитам своей языковой маскировки в стремлении как бы выпрыгнуть из самой себя и совпасть с аффицирующей ее

внеязыковой предметностью; при этом сама деструкция языка осуществляется не иначе, как потенцированием его возможностей; впечатление таково, что дискурсия здесь завораживает себя собственными же средствами, рассчитывая таким путем впасть в некоего рода транс, который и окажется самим трансцензусом. Ворожба равна насилию; скандальный автор « Жюстины » и « Жюльетты » разыгрывает в слове спекулятивную имитацию своих « деяний », разрывая плотную самозамкнутость рационалистической « прозы » изощренно « садистическими » синтагмами; кем он единственно хотел бы быть в безысходности своего рассудка, так это не « редактором » мира, улегшегося в дискурсии, а его « редуктором к абсурду »; феномен « садизма » и есть reductio ad absurdum, самосведение к абсурду рационализма, его experimentum carnalis; научный эксперимент как допрос с пристрастием и пытка « тела », выуживающая из него « правду », [447]напечатление на « теле » собственных априори путем причинения боли, память о которой должна будет обеспечивать повторяемость « правды » и служить гарантом ее индуктивности ; в эксперименте « садизма » эта технология лишь доведена до упраздняющего себя совершенства. Что есть « тело », как единственный « объект » — по-русски « подкидыш » — исследования? Совокупность « атомов », но и параллелограмм « сил », организующих атомы в конкретную физиогномику конфигураций. « Сила » — сущая bête noire математической физики, от Ньютона, отказывавшегося дать ей объяснение, до Генриха Герца, пытавшегося и вовсе обойтись без неё; в пункте « силы », или « qualitas occulta », тело навсегда обречено на недоверие со стороны дискурсии, на ревность опыта sui generis и, может быть, на мерцающее подозрение о… « душе ». Садизм –

растяжка рационалистической пружины до точки деформации и невозвращения к себе; « правда » о теле выпытывается здесь через такую интенсификацию истязания, что пределом его оказывается « удовольствие » (бодлеровское «le plaisir qui tue») атомов и дерационализация мысли, вышедшей, наконец, за рамки лингвистической краплености и безраздельно слившейся с раскрепощенными энергиями самих вещей; скажем так: рационализм проходит здесь бессознательное посвящение в мета-физичность путем прокола физического беспамятства и выпадения в эфирную пульсацию памяти, для которой, однако, у него отсутствуют органы восприятия; оттого, вперенный в новую онтологию прежним инструментарием познания, он изживает чистый бред, проецируя в зону сексуальности чистейшие задания сверхчувственного гнозиса и всё еще принимая за « тело » то, что уже не есть « объект » физики.

Философской кармой Запада (очевидно, не без cum grano salis) должно было стать, что именно чудовищу и извергу Саду выпала участь разоблачить крапленый язык притворяющихся деревенскими простушками философов и продемонстрировать, куда ведет эта теоретически безвредная философия на деле . Хотя было бы гротеском представить себе разгулявшегося в « беспределе » маркиза оптирующим философское подданство, в судьбах западной философии он занимает ничуть не менее броское место, чем его энциклопедические соотечественники.

Речь идет о некоем практически изживаемом паралипоменоне тупика академической мысли, своего рода подведении итогов сошедшего с ума (на деле лишь с кончика языка ) и предоставившего себя в распоряжение плоти — рассудка. Карма европейской науки разоблачает себя в Новое время как карма садизма. Итог, скажем мы словами « божественного маркиза », — « ужасный »; рационализм в этом эксперименте оказывается сплошным центробежным распадом вплоть до самоликвидации, но что интересно, так это наблюдать отдельные сцены распада, по которым диагностируется не

только история болезни, но и симуляция здоровья; в приведенном отрывке запечатлена одна из таких сцен.

Логика отрывка — классическое « если…,то… »; если « духовное » есть риторический атавизм, а « душевное » сплошная « химия », если и « химия » есть лишь математический метастаз в зону « скрытых качеств », а « математика » лишь инструкция по эксплуатации « китайских грамот », если все, что есть, есть « тело », а « тело » есть зыбкая флюксия в переходе от молекулярной упорядоченности к молекулярной неупорядоченности, если мир, в котором всё падает, подобносущен не Имени, а капле жира, вращаемой в стакане воды, [448]если, наконец, от крохотных капилляров зависит — быть человеку злодеем или честнейшим из людей, то — положа руку на сердце — в чем дело? Отчего этот маскарад нравственности на… « пустом месте »? Допустимо ли требовать от « машины » моральных поступков? Ожидать благопристойности от… « химических реакций »? [449]И наказывать их за непристойность? Рассуждать о « высоких материях », сделав их отправлениями « низших »? Свести человека к « белковым синтезам » и вложить в них « категорический императив », с трепетом перед « звездным небом » в придачу? Больше: сделать этот трепет обязательным, постановив « химическим реакциям » быть « добрыми » или « злыми », « нравственными » или « безнравственными »? Еще больше: включить в дело государственные инстанции — от « полиции » до « желтых домов » (молчу уж о « школах » и « детских садах »)? Характерно, с рационализмом мораль впервые становится юридически-дискурсивным принуждением — по существу, атавизмом, диссонирующим с новым строем ума и оттого вколачиваемым извне; в эйдетической логике Сада самоочевидной предстает

органическая несовместимость морального поступка с научным мировоззрением; ничто в animal rationale не предвещало и малейшей способности к такому поступку; напротив, всё свидетельствовало о его невозможности, хотя лицемерный век продолжал вести себя как ни в чем не бывало и даже измышлять возвышенные системы этики. Системы эти оборачивались искусственными стимуляторами; имагинация рационально деморализованной « бестии » [450]— высокоорганизованная « обезьяна » с подключенной к ней извне « системой » (« капельницей ») морали, дабы наряду с инстинктами и аппетитами (« химией », всё еще « химией ») фигурировало чувство « долга ». Без рассуждений, чисто по-солдатски: мораль как приказ, мораль как дисциплина, мораль как дрессировка — « ты должен », вот и всё. Случай Сада — один из самых ранних памятников дезертирства: « кому » должен и « почему » должен, если не « хочу »? Он просто отключил « систему » и заговорил адекватно, вот и всё; с какой это стати « должен » я парить, когда « хочу » пасть?