Карен Свасьян - Становление европейской науки

познавательный фарс после Юма столь же нелепо, как принимать всерьез « категорический императив » после автора «Утренней зари», — будем надеяться, что в перспективе несладкого будущего эта нелепость останется достоянием одних профессионалов от философии. Что же сделал Кант? Словами Ницше: «Откуда то ликование, которое при появлении Канта охватило немецкий ученый мир, состоящий на три четверти из сыновей пасторов и учителей, — откуда немецкое убеждение, еще и сегодня находящее свой отзвук, что с Кантом начался поворот к лучшему? Инстинкт теолога в немецком ученом угадал , что теперь снова стало возможным» [461]. Потрясенный силою юмовских разоблачений, Кант прибегнул к беспримерному depositio testis, вогнав « объективность » в « субъекта » и приписав рассудку статус « законодателя »; объектом познания оказывалась сама способность познания, « наш рассудок », логически предваряющий содержание опыта и, стало быть, « объективный » безотносительно к « объекту » как таковому ; надо было обладать поистине двумя из трех исконно римских доблестей, чтобы повернуть проигранное дело к выигрышу и выдать « скандал » за единственно научное мировоззрение. Всё оставалось на своих местах; поверхность « кожи » по-прежнему гарантировала незыблемость агностицизма, и мысль продолжала биться о костяной застенок черепа, но… выяснялось, что иначе и не может быть; выяснялось: мысли и дела нет до самих объектов; совсем напротив: только через нее и получали объекты право быть объектами… Кант спас мысль от юмовского капкана, от позорнейшей дискредитации, от скептического растления, но спасение это удалось ему ценою полной утраты « предметного » мышления; парафразируя гениальный бред Шарля Пеги: « Kant a les mains pures,mais il n’a pas de mains », он спас чистоту рук ценою потери самих рук; с Канта впервые начинается чудовищная мегаломания мысли, абсурд познавательного самодурства, полагающего, что мир таков, не

потому что он таков, а потому что таковым велит ему « являться »… наука; он и в самом деле обошелся без рук, этот величайший иллюзионист познания, изобретший совершенный познавательный механизм с двенадцатизубчатой молотилкой заранее стерилизованного опыта и постоянным блоком морального питания, так что речь шла уже не просто о научном кромсании природы, но о кромсании, возведеном в « долг »; Гондишапур утверждался здесь дважды: в познавательном автоматизме коллективного научного разума и в моральном автоматизме слепого подчинения долгу — смирно! руки по швам! и дальше уже само собой по-немецки: «Der bestirnte Himmel über mir, und das moralische Gesetz in mir» («Звездное небо надо мной и моральный закон во мне»).

XVIII век — «век, в котором мы избегали наткнуться на лепесток розы, попавший нам под ноги, ибо нам казалось, что он замедлил бы наш шаг» (мадам Неккер) — просвещенный извне, беспросветный изнутри, век скепсиса и цинизма, чудовищного хаоса, прикинувшегося самой ясностью , настоящая vita dolcissima, вплоть до неожиданной кровавой развязки — daemon ex machina — 1789 года; разгул во время чумы, или кораблекрушение по-английски: без паники и с keep your distance! — восхитительный беспрецедент битвы при Фонтенуа с любезным обменом репликами между английским и французским офицерами: « Прикажите Вашим людям открыть огонь » — « Ни в коем случае, сударь, только после Вас », — нестихающее «sauve-qui peut» (вольтеровский клич) при условии: « не терять парика », — век самого грязного безверия в « духовное » и самого ребяческого суеверия в « приметы », где богохульствовать можно было не иначе, как обойдя стороной « черную кошку »; век непобедимой « мыслебоязни », идентифицировавший « глубокомыслие » с « мигренью » (жалобы Вольтера на Лейбница); век, наконец, томящийся по « дикарству » и неожиданно обретший его не в подражаниях быту « краснокожих », а в чисто дикарском поклонении « Разуму », этой фетишизированной фикции на фоне вдохновенно творимых безрассудств, — век,

безукоризненно решивший головоломку сочетания несочетаемого: естествознания и социальности . Научное мировоззрение сегодня — уже обязательная литейная форма, априори определяющая ценз культурности и « интеллигентности »; душа проходит через нее с такой же автоматической непреложностью, с какой младенцы проходят вакцинацию; характерно, что официальная историография науки представляет дело так, словно in statu nascendi этого statu quo лежала целая мифология « борьбы за истину »; победа и самоутверждение научности были-де победой и самоутверждением « самой истины », проложившей себе пути сквозь ненаучный мрак. В рекламных роликах нет недостатка; великие тени — от Бруно и Галилея до корифеев ядерной физики — кочуют из книги в книгу, по-своему эксплуатируя гипнотические возможности формулы: « Наше дело правое; мы — победим »; еще раз: дело представляется так, словно случился — наконец! — триумф « истины », словно « истина », бывшая до этого индивидуальным достоянием Бруно и Галилея, стала — наконец! — достоянием « всех »; момент особенно важный, так как играющий роль наиболее решительного аргумента: от имени « всех ». Подчеркнем: момент этот и не мог быть не чем иным, как чертой, расколовшей « науку » на « всех » и « немногих » с постепенным diminuendo последних и crescendo первых, при том что именно обворованными усилиями « немногих » и могли утверждать себя « все ». История науки с этого момента, увиденная не в роликах саморекламы, а в дефальсифицированной внезапности взгляда, предстает как процесс узурпации научного импульса в торможениях социальной карьеры; сформулировать закон инерции или закон всемирного тяготения оставалось всё еще приватным делом отдельных умов; наука в сегодняшнем обличии меньше всего связана с этими умами; ее « начало » совпадает с полосой их популяризации, социализации, институционализации — модулируя в иной жаргон: обезличивания, нивелировки, подделки. Исключительно роковая полоса, роковая в масштабах

судеб всей культуры, судеб — уже сегодня — всей планеты: её морфологическая параллель явлена полосой умертвления христианского гнозиса в общезначимых « пропозициях » церковно-коллективного сознания. Историку-симптоматологу, пальпирующему момент точными акупунктурными попаданиями, предстает неожиданная картина социального ангажемента науки, никак не вяжущаяся с трафаретами более поздней пропаганды; по существу, речь идет здесь о метаморфозе сознания, трансформирующего индивидуальные импульсы научной гениальности в феномен так называемого « научного духа », которому со временем и придется « именем науки » подвергать решительной деперсонализации любые импульсы творчества и становиться тем самым « истуканом », в невменяемом поклонении которому современная цивилизация оставит далеко позади себя наиболее свирепые атавизмы идолопоклонства. Успокоимся: то, что в дальтонической оптике сегодняшнего дня видится « самой истиной », было на деле не чем иным, как « самой модой »; некий ловкий « незнакомец », выдающий себя за наследника Галилея и продолжателя его дела, успешно внедрялся в « тыл », не брезгуя рядом личин: от « Хлестакова » до « Жюльена Сореля »; уже со второй половины XVII века было ясно: успех превзошел все ожидания. Маколей датирует переломный момент 1660 годом, отмечая характерное пересечение: политической реставрации и научной революции; «революционный дух, переставая действовать в политике, начинал с беспрецедентной силой и смелостью осуществляться во всех физических дисциплинах… Экспериментальная наука в считанные месяцы стала абсолютной модой» [462]. В том же 1660 году было основано Королевское Общество; поэты предвещали наступление « золотого века »; Джон Драйден, poeta laureatus, в одной поэме 1666 года (Annus Mirabilis) предвещал наступление времени,