Карен Свасьян - Становление европейской науки

в «Математических началах естествознания», которую корректнее всего было бы оценить по баллу sancta simplicitas: «Что есть время, пространство, место и движение, я не определяю, в силу того что это известно всем» (Tempus, spatium, locum et motum, ut omnibus notissima, non definio). Что прекрасному полу в Париже должно было взаправду показаться излишним утруждать себя такими безделушками, как время, пространство, место и движение, в этом не приходится сомневаться. В кенигсбергском захолустье придерживались на сей счет совершенно противоположного мнения. «Кто раз отведал критики, тому навсегда будет тошен тот догматический вздор, с которым он прежде поневоле возился, не находя лучшего удовлетворения для потребностей своего разума» (Пролегомены, § 60). Оставалось лишь тщательно замаскировать эту победу стереотипами псевдоидеологии, выдавая ее за « объективный » ход событий; мировая карьера Ньютона, как и мировая карьера Бонапарта, окажутся « исторической закономерностью », вылупившейся из мистики салонных прихотей и капризов, — вполне под стать шалостям просветительской историографии.

В маргинальных анналах канонизации науки приоритет остается за « слабым полом »; эту честь — last not least — разделяют с ним « государственные мужи ». Немотивированная прихоть образованной гетеры, судачащей о последних научных новинках, дополняется здесь хищным расчетом администратора, угадывающего баснословные практические возможности в безобидных внешне « теориях » и « концепциях »; Лаплас как походная книга Меттерниха — первофеномен будущих судеб мира, жуткое «in hoc signo vinces» воли к мировому господству. Отдельные промахи и отклонения не идут в счет; каламбур аббата Галиани: « Je suis savant; je suis donc fou », [479]

воспринятый всерьез, без различения эмпирической личности самого « ученого » и действующей через нее корпоративной научной сверхсознательности, где, надо полагать, последняя только и могла « дурачить » первую, сказывался рядом аберраций, впрочем, настолько нетипичных, что лишь подчеркивающих общее правило. Государственное пренебрежение к науке в рационалистической действительности упиралось не в паскалевский комплекс « порядочности », а всего лишь в спорадические приступы дури, или самодури, пресыщенного рассудка: от высокомерной глухоты Людовика XIV к египетскому меморандуму Лейбница до лихого лозунга: «La république n’a pas besoin de savants!»; Наполеон, бредящий формулами механики [480]. и покровительствующий « научным талантам », разыграет классический казус слепоты (может быть, рокового значения), отказавшись принять Роберта Фултона. За вычетом этих и подобных случаев жаловаться, однако, не приходилось; научные интересы едва ли не с самых первых шагов новой эпистемы обнаруживали сильнейшее избирательное сродство с государственными интересами; нужно было обладать острейшей проницательностью Кольбера, чтобы расшифровать бэконовский лозунг: « Знание — сила » в политическом контексте господства над миром; Кольбер, еще в 1666 году основавший Академию наук, сумел распознать в этих « esprits bizarres », фанатично решающих « квадратуру круга » и нет-нет да наталкивающихся на « порох » или « подзорную трубу », ключ к будущим судьбам мира; существенными при этом оказывались два момента: первое — не дать сбить себя с толку метафизико-мировоззренческой мимикрии, всё еще маскирующей голую экспансию расчета, иначе, отмыть остатки гностического грима с обнаженного оскала технологической

космократии; второе — учесть неиндивидуальный, коллективный характер нового познания, где личность « ученого мужа » может не иметь никакого отношения к его « изобретательским » талантам и не ведать вовсе, что́ именно эти таланты способны через нее импортировать в мир. Их надо было собирать воедино, обеспечивать « по максимуму » и терпеливо выжидать результатов; пусть фантазируют себе о строении « атомов »… В силу вступало новое политическое априори, при котором логическое априори Канта должно было играть роль теоретической ширмы: «The real power of a nation lies in the number of its scientifically educated heads».

Оставалось обеспечить « научное поголовье »; университет спешно перестраивался в интеллектуальный инкубатор по производству « кадров ». Кадры — со знакомым акцентом из ХХ века — « решали всё »; определение « кадра »: дифференциал, или реальнейшая фикция, орудующая в обморочном промежутке между нулем и любой бесконечно-ничтожной величиной, — homunculus rationalis. Понять эту новую человекоподобную породу, значило бы погрузиться в церемониальное семиотическое колдовство; « кадр » — онтологическое кощунство и глумление над смыслом, не локальным смыслом, а « вообще »; подобно формам рассудка, предваряющим предметы в кантовской трансцендентальной аналитике, он предваряет собственную несуществующую специальность актом ее наименования, после чего она и оказывается необходимейшим « научным штатом ». Хватит ли у вас терпения проследить магию кадротворчества (она же — магия « научного прогресса ») на примере из XVIII века; пример весьма солидный — выведение Линнеем априорных пород ученых ботаников. Именно: не растений, а самих ботаников, — « фитологов », как предпочитает называть их достопочтенный классификтор [481]. Итак, фитологи делятся на две группы:

Botanici (ботаники) и Botanophili (любители ботаники); с нас вполне достаточно и первой группы; Botanici делятся на две подгруппы: Collectores et Methodici (собиратели и методисты), каждая из которых дробится на множество новых подгрупп: Collectores — на Patres (отцы, или собственно собиратели растений), Commentatores (комментаторы «отцов»), Ichniographi (рисовальщики растений), Adonides (собиратели экзотики), a Methodici — на Philisophi (философы), Systematici (систематики), Nomenclatores (наименователи). Дальше. Philosophi распадаются на Oratores (ораторы), Eristici (спорщики), Physiologi (физиологи, исследующие пол у растений), Institutores (учредители канонов ботанической методики), a Systematici — на Fructistae (классификаторы по плодам), Carollistae (классификаторы по венчику), Calicistae (классификаторы по чашечке), Sexualistae (классификаторы по полу). Вы поняли, о чем идет речь? Теперь подумайте о том, что эта таксономическая заумь под широковещательным лозунгом « разделения труда » стала реальностью и что означенные Calicistae и Sexualistae, с незначительной редакторской прополкой, оказались материализованными « младшими » и « старшими » научными сотрудниками! В итоге — целыми « академиями наук ». Характерен этот метаморфоз « академии » в процессе институционализации науки; поначалу « академия » выступает не иначе, как предикат, персонифицированная интегральность знаний; Лейбниц есть « академия », и « академия в Лейбнице » конституирует норму научной жизни, на фоне которой инверсия « Лейбница в академии » (в какой угодно) выглядит всё еще простой формальностью [482].