Карен Свасьян - Становление европейской науки

Институционализация науки совпала с деперсонификацией ее; представьте себе Лейбница, разложенного в дифференциальную уравниловку способностей и проинтегрированного обратно; интеграл окажется « академией », обезличенным механическим двойником, карикатурно имитирующим « индивидуальность » (ну да: не-делимость) оригинала; нужно будет привыкнуть к этой жуткой яви « Лейбница » в сюрреалистическом измерении « отдела кадров », насчитывающего сотни тысяч бластомеров-» лейбницят », хотя бы в линнеевском варианте « разделения труда », где все делают сообща какое-то « общее дело » — разумеется, ко всеобщему благу — и никто понятия не имеет о том, чем занят « коллега », по принципу: в отдельности мы — ничто, оптом — всё. Или иначе: мы ученые, мы нужны человечеству, и оттого нас должно быть — много . Золотые времена, когда принцип этот не встречал препятствий и сулил науке ситуацию демографического взрыва; когда на горизонте не маячила еще угроза « сокращения кадров » — абсурд правой руки, разрушающей творение левой: университетское « перепроизводство кадров ».

Механизм фабрикации научных кадров: учебник, авторитет, традиция . Предполагалось: « учеными » могут стать все; обязательное условие: университетская дрессировка. Закон перехода « количества » в « качество » действовал здесь оригинальнейшим образом: посвящаемый в науку выглядел « черным ящиком » с « входом » и « выходом »; « входило » количество параграфов и аксиом, « выходило » качество обученной процедурам и отученной от смысла профессиональности. «Они хорошие часовые механизмы: нужно лишь правильно

заводить их! Тогда показывают они безошибочно время и издают при этом легкий шум» [483]. На весь XVIII век, может быть, одно-единственное стенание молодого Гёте, увидевшего, с кем он собственно имеет дело: «О, мой друг! кто такие ученые! и что они такое!» [484].

В остальном атмосфера выдавалась на редкость благоприятствующей. Мировоззрительный горизонт отлично гармонировал с научной перекройкой мира; орассудоченная « духовность » и отелесненная « душевность » прозябали жалкими нахлебниками при распоясавшейся « телесности ». Вольтер с необыкновенной прямотой изложил credo века: « Я есмь тело, и я мыслю; больше я ничего не знаю »; [485]моральные консеквенции этого credo выведены им в письме к Гельвецию с неменьшей прямотой: « Тело атлета и душа мудреца — вот что нужно, чтобы быть счастливым » [486]. Вообще отношение « мыслителей » эпохи к феномену « тела » напоминает отношение дикарей к фокусам жюль-верновских инженеров; посмотрите, с каким свирепым восторгом смакует Ламетри мысль о том, что одного засорения в селезенке или печени было бы достаточно, чтобы превратить Юлия Цезаря, Сенеку и Петрония в трусливых бахвалов (у Сада — вспомним — речь шла о взбухших капиллярах!) На этом фоне наука оказывалась единственно приемлемым образом мышления, ибо чем же и была наука, как не продолжением тела в метафизические измерения и телесной узурпацией исконно внетелесных прерогатив ! Старый миф в неслыханно новом исполнении: математическое естествознание во всем объеме творческих и технических манифестаций — мысль, уподобившаяся телу и из пункта телесности замахнувшаяся на Вселенную в кощунственном

проекте одолеть ее чудовищной растяжкой телесных возможностей; чему же мы дивимся и поклоняемся в чудесах научно-технического прогресса, от телеграфа до космических кораблей и кибернетических автоматов, как не свихнувшемуся телу, бросившему вызов Творцу мира и возомнившему себя « архимедовым рычагом »?

Старый миф, где роль « восставших ангелов » взяли на себя на этот раз зазнавшиеся клерки. Вслушайтесь-ка — допустив, что есть еще такие бесстрашные уши, — в резонирующие смыслы этого гипнотического слова « наука », променявшего свой шубертовский талисман скитальчества на « все царства мира и славу их ». Вы думаете, вас ожидают здесь всё еще славные имена? Пустое, только « лауреаты », только « ведомственные баловни », но и то: для отвода глаз, ровно столько, сколько требует этого атавистический инстинкт идолатрии. За этими « потемкинскими » именами — действительность самой « анонимности », безликое царство штатов и единиц, коллектив уместившегося в гигантской черепной коробке « коллективного разума »: всё тот же старый Гондишапур, на сей раз в планетарных масштабах некоего Конструкторского Бюро, конструирующего Космос по модели космического « саркофага » и уготавливающего миру участь бессмертного полураспада. Они всё еще называют это « знанием », но не верьте им: это всё еще « служба », « трудоустройство », « госзаказ ». Заказ небывалый: под обманной вывеской « знания » сверхмощный проект « огосударствления природы », где и сама Природа видится в идеале единым Концерном по производству телесных благ. Сказано же: « знание — сила »; именно так: сила , и сила страшная — тройной альянс былой светской власти, былой жреческой власти и… былого свободомыслия. Тут уже не возьмешь испытанной романтикой трафаретов, не заупрямишься, позируя будущим биографам: « А все-таки она не вертится! »; свободному уму дышится тут не легче, чем стоикам в брюхе Фаларисова быка; альтернатива падает как меч:

растворитесь в анонимности или вас отлучат от знания именем Знания; выдадут вам волчий билет „поэта“ , « эссеиста », « беллетриста » и — будут еще почитывать вас в домашнем халате. Нет, тут уж лучше бы прослыть « ослом », а не « поэтом », — « свободный ум », отлучаемый на этот лад от « знания », предпочтет скорее реветь, как осел, чем кудахтать, как поэт, — в расчете, что, быть может, это и спасет его от клейма « беллетриста »… Старый миф, где бывалый чернокнижник, ворожа над абракадаброй, воплотил-таки от века невозможного « Лапласа ». И островом Цирцеи обернулась « материя », неким материализованным раем, сулящим неподдельно свинское счастье обрюзгшему « скитальцу », ему, прижизненно почившему в саркофаге собственного фетишизированного тела. Послушайте, что он знает о себе, помимо того, что он есть « мыслящее тело »: «Я произошел от обезьяны». Или еще: «Весь мой «верх» есть сублимация моего «низа» : живота и того ниже». Ладно, будем считать, что и это «научно доказуемо» . И не надо возражать, что речь идет о «вульгаризации» таких-то научных теорий; подумаем лучше о том, что как раз эта «вульгаризация» и сделала свое дело, обеспечив им сказочный успех. Отчего же такой восторг от «открытий» , что ты не Божье создание, а потомок орангутана, и что источник твоих высоких порывов — pars prostatica? В скором времени Бернард Шоу со всей серьезностью и на чисто естественнонаучной почве будет обсуждать вопрос о превращении человечества в конский завод; таковой окажется ментальность Фауста, заложившего душу Левиафану. Безошибочный часовой механизм, подложенный под планету и издающий легкий шум. Вдруг откуда-то настигнет музыка, и он вскричит вместе с Фонтенелем, растерянный, беспомощный, припоминающий: «Sonate, que me veux-tu?» И тогда, на самом пороге уже необратимой деформации, за считанные секунды до взрыва, ему приоткроется, быть может, на мгновение или примерещится